Леонид Сергеев - До встречи на небесах

С годами ловчила Снегирев все больше входил в образ сумасшедшего, даже через знакомого психиатра умудрился выбить инвалидность третьей группы и пенсию.

— Лишние деньги не помешают, — объявил мне, моментально справляясь со своим таинственным недугом. — Но главное, не загребут, когда поливаю власть.

Вот так. Такой расчет, такая хитрость. Что касается власти — он только и думал, как бы ей насолить, хотя та власть печатала его, как никого другого (у него были миллионные тиражи), давала ему квартиры, выделяла стипендии, оплачивала командировки.

Однажды звонит:

— Приходи, дело есть!

Дверь мне открыла совершенно голая девица с полусонным взглядом. Я попятился, подумал ошибся квартирой, но нагая барышня повернулась, вильнула задницей и спокойно бросила:

— Проходите, Гена вас ждет.

Снегирев сидел на шкафу в халате, и курил кальян — трубку, величиной с саксофон. Увидев меня, слез со шкафа, и, с наигранной бодростью, протянул сосуд с зельем:

— Затянись!

— Да ну тебя к черту! — отмахнулся я. — К черту!

— Чего ты заладил! Затянись, говорю. Легкая травка-дурка.

Я затянулся.

— Ну, как? — спрашивает Снегирев.

— Никак. Немного в голову ударило и все.

— Вот-вот. То, что надо. Картины красивые видишь?

— Ничего не вижу.

— Сейчас увидишь. Только пригуби вот это, — он протянул одеколон «Кармен». — Чукчи его называют «Коньяк-баба».

— Вот еще! Как это можно пить?!

— А ты попробуй! — с похмельной настойчивостью повысил голос Снегирев. — Евтушенко и тот пил.

Я глотнул и поморщился. А Снегирев, довольный, развалился в кресле, и обнял девицу, которая, надо отдать ей должное, уже что-то накинула на себя.

Повторяю, подобные штучки Снегирев выкидывал, чтобы произвести определенное впечатление и упрочить слух о своем помешательстве, но, забегая вперед, скажу: в конце концов он, голубчик, доигрался — под старость, в самом деле, немного спятил — всерьез возомнил себя экстрасенсом и шаманом.

Что в Снегиреве действительно выглядело странным, так это двуликость, ведь шокирующие выходки он позволял себе только среди друзей, а на собраниях и в редакциях вел себя, ушлая лиса, как надо, нормальнее многих. Я не раз был свидетелем его перевоплощений: только что размахивал руками, цедил блатные словечки («шакал рваный!», «замочу суку!»; иногда выдавал и длинные матерные выражения — минуты на две), и вдруг — спокойный голос, почти интеллигентная речь (почти — потому что слово «интеллигентность» к нему, расхлябанному, не подходило ни с какого бока, да и он терпеть его не мог и слыл борцом «с интеллигентами» — ненавидел в людях то, чего ему не хватало. Кстати, он носил обтрепанную одежду не столько от безденежья, сколько ради протеста всякой элегантности, эстетству, а в застолье частенько устраивал свистопляску — в пику «разным помешанным на правилах этикета». Эти перевоплощения были не отдельными всплесками, они являлись его образом жизни).

Кто-то из художников сказал:

— Снегирев как Мандельштам. Тот тоже слыл чокнутым, но галоши в дождь надевать не забывал.

А. Барков и вовсе считал его «пробивным» — «пробивал свои рукописи, дай бог как!».

Женившись вторично на серьезной женщине, Снегирев перешел на менее зрелищные номера: продавал друзьям настойки — как бы из золотого корня.

— Вылечивает все, — говорил, — от шизухи до импотенции.

А мне, мошенник, признавался:

— Главное внушить. Наливаю воды, кладу любую ветку и готово — помогает. Все вот от чего, — он стучал по голове.

И действительно «помогало» — об этом говорили Я. Аким, А. Митяев, художник Перцов.

Позднее Снегирев «освоил» более сложное врачевание и уже корчил из себя лекаря широкого профиля. Когда у меня открылась язва желудка, он, кретин, взялся за лечение «современным методом»: выпучив глаза стал махать перед моим носом руками и, похоже, сместил мое энергетическое поле; во всяком случае, стены вокруг меня покосились. Не успел я прийти в себя, как он врезал мне в поддых. Я скорчился от боли, а он авторитетно заявил:

— Теперь пройдет!

Но язва не прошла. Зато в другой раз он спас меня от радикулита: обхватил сзади под ребрами, приподнял и, встряхнув, повалил на пол. Я ушиб колено и локоть, но боль в спине прошла.

Прочитав мои первые очерки, Снегирев похвалил их и, как бы активизируя мои способности, забубнил:

— Пиши, это доброе дело… Ты как пишешь? Я начинаю и не знаю, чем закончу, куда вынесет (прямо как Бунин). Главное, с самого начала взять верный тон, а дальше все может повернуться неизвестно как, как Богу угодно… Неси свои рассказы в «Детгиз». Они там все суки, всего боятся, слишком советские (он-то всегда был на позициях диссидентов. Как и Коваль, кстати). Но меня печатают. И ты отнеси им рассказы, скажи мне понравилось. Если надо, напишу рецензию (я не просил, сам предложил и это звучало многообещающе).

Я пришел в издательство (еще задолго до того, как меня стали печатать в «Мурзилке»), оставил очерки и передал слова Снегирева, но когда через месяц явился вновь, меня встретили усмешкой:

— Снегирев сказал, что не знает такого.

Вот так обстояли дела, так у меня сразу выбили почву из-под ног. Кто-то нормальный, кто-то ненормальный, но этот трюк Снегирева выглядел гнусновато — да что там! — он оказался редкостным гадом, просто плюнул мне в душу. Естественно, он не увидел во мне потенциального конкурента — еще чего! Какой там конкурент! Он уже известный, а я всего лишь бумагомаратель. Просто на кой черт ему кому-то покровительствовать, за кого-то ручаться, брать на себя ответственность, но какого хрена послал меня в издательство? Спьяна, что ли? При встрече он, хитрюга, жалко юлил, выкручивался, изображал почетное отступление: ссылался на «затмение», «разыгравшуюся шизуху», «напился с Глоцером» (мерзкий тип из радиокомитета), молол еще что-то, но понятно, чем многословней ложь, тем меньше в нее веришь. В конце концов он бросился к столу, на каком-то листке написал хорошие слова о моих очерках, «завтра отнесу», — сказал (и, вроде, действительно отнес), но трещина между нами долго не затягивалась.

Снегирев выпивал со всеми подряд (в их районе его знала каждая собака). У него на кухне можно было встретить профессора и водопроводчика, актера и нищего — и эта кутерьма не затихала, один персонаж сменял другого, соседи называли его квартиру «проходной двор». По словам Снегирева, он был знаком со всеми знаменитостями и даже с «ворами в законе». Только что не говорил, что дружит с Папой Римским. А на стенах его комнаты висели фотографии: он с патриархом, с Паустовским, Маршаком, Чуковским… И снимки: он на верблюде, на олене, у собачьей упряжки, у чума, у костра…

Снегиреву давали командировки в Туву, на Командорские острова, Камчатку; он много знал о таежных рыбаках и охотниках, и для нас был вторым Пржевальским. Всех, кто напрашивался к нему в спутники, он безжалостно отвергал.