Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— Куда ты полез? Твой удел чирикать воробьем, а ты решил запеть иволгой! (Вот так сразу поставил меня на место).

Крайне редко я слышал от Мазнина слова одобрения (опять музыкального свойства, типа:

— Есть просто звук, а есть звук с вибрацией. У тебя с вибрацией.

А на мое шестидесятилетие в нижнем буфете ЦДЛ Мазнин, словно патриарх, встал с рюмкой водки и гаркнул:

— Тихо! Я буду говорить!

Он произнес впечатляющую речь о значении литературы в наше время (разумеется, с патетическими замысловатостями), закончив словами Лескова: «Мы не продавались ни за какие деньги». Обо мне сказал всего одну, но сильную фразу:

— Ленька никогда не служил желтому дьяволу!..

Понятно, и ругательства, и похвала особенно врезаются в память, ведь их слышишь не каждый день. Например, мои рассказы о животных поэт В. Устинов назвал «милосердной прозой», а редактор И. Жданов эти же рассказы — «схемами». Бывает, на тебя выливают коктейль из противоположных понятий. Как-то поэт Ю. Шавырин сказал мне:

— Пишешь длинно и все разжевываешь, но вообще интересно. И фамилия у тебя хреновая, возьми псевдоним.

А мой друг поэт Эдуард Балашов, как мне передали, отругал меня «за безбожье», но назвал «скрытым гением». (Ясно, он так не считает, просто склонен к мощным выражениям). Короче, литераторы швыряют копья направо-налево, совершенно не заботясь о жертве, а в тебе потом эти копья сидят, как занозы.

Мазнин бесспорно яркая индивидуальность, ключевая фигура в отряде детских писателей, фигура — та еще! — но одним особенно резко отличается от всех — своей филантропией. Он постоянно кому-то помогает, покровительствует молодым и даже возится с явными графоманами. Когда у него появляются деньги, он тратит их не считая, и тратит красиво: ему ничего не стоит купить костюм рабочему ЦДЛ Пал Палычу, отдать незнакомому человеку гонорар, который получил за вышедшую книгу (Воробьеву); бывало, выпьет и каждому встречному сует десятки-двадцатки. Когда пьяный водитель разбил мою машину, не кто иной, как Мазнин бросил нашим общим друзьям клич — «Надо скинуться Леньке хотя бы на подержанную машину».

Ко всему, Мазнин сделал великое дело: откопал в библиотеках десятки репрессированных и забытых литераторов. Ну, а с теми, кто добился высот, у него особый разговор — они не дождутся от него потока хвалебных слов, в лучшем случае — пару фраз, зато сполна услышат критики. Он ругал и Чуковского, и Маршака:

— Чуковский был злой старик. Никого не любил, ни детей, ни писателей. А Маршак… Если у Маршака отнять английскую поэзию, от него ничего не останется.

Особенно его раздражают популярные поэты эстрадники — их он называет «шушерой», а пародистов — «паразитами на теле автора» (художник Л. Токмаков выражается еще резче: «Пародисты — трупоеды, которые выискивают огрехи авторов»). Но, как ни странно, Мазнин хвалил Хармса, называл «Маяковским в детской литературе».

Много лет Мазнин был примерным мужем и заботливым отцом и не зря слыл счастливцем. Но вдруг на него посыпались удары судьбы: жена совершила проступок и он ушел из семьи (позднее вернулся, но, понятно, все уже было не то), внезапно умер старший брат, за ним — мать; дочь не поступила в институт, вышла замуж, но вскоре вернулась домой с ребенком. Потом Мазнин где-то раскритиковал литературных генералов (в том числе С. Михалкова) и евреев (хотя сам наполовину еврей), и его перестали печатать, но он из породы стойких, не сломался.

Я помню похороны его матери… Мы приехали в подмосковную деревню на берегу Москва-реки. День был солнечный, жаркий. Покойную должны были отпевать в церкви и, в ожидании священнослужителей, мы с Мазниным закурили и прошлись по деревне.

— Здесь полдеревни носит мою фамилию, — сказал он. — Здесь прошло мое детство. По этому дубу я лазил мальчишкой, в этом пруду удил карасей… На этом месте почтальон вручил мне похоронку на отца.

Мы подошли к палисаднику, где какая-то старуха, дальняя родственница Мазнина, рвала цветы для покойной.

— А вот отсюда мой дед стрелял в царя, когда тот плыл на пароходе, — сказал Мазнин, но старуха сразу на него шикнула:

— Тише ты! Разве ж об этом можно говорить!

Мы свернули на кладбище, и Мазнин, кивая то налево, то направо, подробно рассказывал об умерших родственниках.

— А сюда положим мать, — он показал на свежевырытую могилу. — А рядом место для меня… Есть люди, которые чуть ли не со дня рождения готовятся к смерти или никогда не забывают о ней и попусту не тратят ни минуты и пекутся о своем здоровье, стараются продлить жизнь. Смешно! Ведь все живое должно умирать в свое время.

Мазнин всегда жил на износ, не экономил ресурсы здоровья, смолил папиросы, глушил водку — делал все, чтобы сократить жизнь. После смерти брата и матери вообще впал в крайность: составил завещание, привел в порядок архив — ясно, это было подведение итогов, настрой на Тот Свет (я все боялся, что он и гроб себе закажет и начнет думать, как бы покрасивей уйти из жизни). Однажды в застолье спрашивает:

— Вы знаете, где лежат умершие поэты?

— На кладбище, где ж еще? — усмехнулся Владимир Дагуров.

— Не-ет. Они лежат в искривленном пространстве.

И такие загадки задавал Мазнин. В те дни он то лихорадочно писал стихи, то ударялся в романтические приключения и устраивал их одно за другим, торопливо, как бы наверстывая упущенное. Случалось, увидев мельком какую-нибудь женщину, совсем терял голову и, забросив все, уезжал, сумасшедший, с ней в Таллинн или Ригу.

— Вот чудо! — восклицал. — Встречаешь незнакомую женщину, и она кажется совершенством, и сразу отдаешь ей душу!

Как-то выходим из Пестрого зала прилично нагрузившись, направляемся к гардеробу, а там две наши окололитературные дамочки, которые только что сидели за нашим столом, кидают монету — кому провожать Мазнина.

— Да вы что, — говорю, — поделить не можете?

— Но ведь он гений! — в один голос отвечают дамочки.

Кажется, в тот же вечер и сам Мазнин, идиот, это подтвердил:

— Все вы дерьмо, а я гений! (слово в слово повторил бессмертное изречение Авсарагова — они, недоумки, словно сговорились).

И что на него нашло? До этого бережно относился к друзьям — для каждого находил добрые слова, а тут вдруг с чего-то накрутил себя и его занесло — я прямо содрогнулся от его выпада. Позднее, он немного понизил себя в табели о рангах:

— …В детской литературе в первом ряду Чуковский, Маршак, Барто… Во втором — Берестов, Токмакова… Мы в третьем ряду — Кушак, я, Коваль, Яхнин (нас с Тарловским не упомянул — видимо, по этой классификации мы в четвертом ряду, а может и еще дальше, болтаемся где-нибудь в конце табели).

Как-то в вагоне метро мы с Мазниным разбирали чью-то рукопись (ехали в ЦДЛ). На «Баррикадной» выходим, Мазнин останавливается, оборачивается.