Леонид Сергеев - До встречи на небесах

О своем детстве Кушак не очень-то распространялся, но сообщил, что в школе был секретарем комсомола — «всем давал втык»; как многие еврейские подростки, рано начал писать — «в каждом еврее сидит писатель»; вспоминал, как мать привела его в театр и сказала:

— Смотри, это сам Михоэлс! Запомни, ты видел великого артиста! («Михоэлс, как актер, полный ноль», — говорили мне знакомые известные актеры).

— …Мы жили в постоянной нужде, — говорил мой друг. — Вернулись из эвакуации, из Ташкента, отец с матерью развелись, и я и братья вечно кочевали из одного дома в другой. Месяц поживем у отца, месяц у матери. Так что я и не знаю, что такое дружная семья… у меня с детства дух скитальца.

О юности Кушак рассказывал подробней — служил на Северном флоте, на крейсере «Иосиф Сталин», с Н. Рубцовым и С. Шмитько, на стеле павшим морякам в Мурманске выбиты его стихи… Недолго учился на журфаке, потом три курса в литинституте, вместе с теми же Рубцовым и Шмитько… — он говорил неторопливо, весомо, тщательно взвешивая слова, читал наизусть стихи Рубцова.

Кушак любит Хемингуэя — и не только его манеру письма, но и культ силы воспеваемый мастером (одно время даже занимался боксом, догадываюсь — чтобы постоять за себя, если обзовут «жидом», для него национальность — крайне болезненная тема; собственно, он и сам подтверждал, что «подростком много дрался»).

Понятно, в молодости Хемингуэй для всех нас был кумиром, но сейчас, в старости, трудновато понять воспевание корриды, охоты в Африке, ведь на суперменов молятся восторженные девицы, а детскому поэту (как гуманисту) это вроде бы не к лицу. Тем не менее, Кушак верен своим привязанностям; на манер папаши Хема экономно использует слова, выдает обрывистые («с айсбергом») фразы; его ключевые выражения:

— У меня к тебе есть разговор… С этим напряженка… С этим полный порядок… Это очевидно… Это наглость… Это хамство… Это любопытно… Это дивные строчки…

У него во всем четкость: четкие мысли и внятное их изложение, четкие работы с меткими деталями, четкие характеристики людей, только отношения с женщинами неотчетливые.

За всеми женами до брака Кушак ухаживал красиво, мужественно, без сентиментов; если и посвящал им стихи, то выражал чувства сдержанно, давая понять, что совершает подвиг и вообще объект любви ему нужен только как импульс в творчестве. Через два-три года совместной жизни жены Кушака называли его «свирепым, ворчливым или еще хлестче — „деспотом, который только и знает полеживать, почитывать книжки, пописывать вирши, а на семейные заботы ему наплевать“.

Эти дурехи не понимали, что вышли замуж за поэта, а не за водопроводчика, что чтение — тоже работа писателя. Ну, а как „добытчик“ Кушак вообще выглядел лучше многих — у него регулярно выходили книги, и в деньгах он никогда не нуждался.

Каждый развод с очередной женой добавлял Кушаку седых волос. Однажды я помогал ему переезжать на новую квартиру, и заметил — в быту он совершенно беспомощен; я вешаю люстру (вывернув пробки), а он:

— Тебя током не долбанет?

Ясно, поэту не обязательно быть мастером на все руки, но смешно, когда мужик, служивший на флоте, не знает, в какую сторону крутить гайку, а чтобы поменять выключатель, вызывает электрика.

С женами, повторюсь, у Кушака отношения двусмысленные. Не раз его четвертая жена толстуха Елена, по прозвищу „Дюймовочка“, звонила мне:

— Этот подонок у тебя ночевал? Наверняка были с бабами?!

А в ЦДЛ она говорила:

— Он гений!

— А мы? — как-то робко вставил Тарловский.

— А вы… вы просто талантливые.

С пятой женой (тоже Еленой, но не толстухой, а стройной доброжелательной женщиной) Кушак пару лет прожил мирно, но после первой же ссоры, собрал за столом ЦДЛ бывших любовников жены (литераторов) и пригласил ее, и весь вечер злорадно-мстительно посмеивался над неловким поведением своей благоверной, устроил жестокий спектакль.

До пятидесяти пяти Кушака редко кто видел трезвым, он постоянно дымился от спиртного и выглядел опустившимся бродягой, который по случаю заглянул в ЦДЛ „сообразить на троих“. Бывало, не просыхал неделями; водка прямо-таки властвовала над ним, правда он никогда не вырубался (частенько и бравировал своим пьянством, укреплял репутацию „алкаша“, ему нравилось слышать „еврей выпивоха — редкий случай“; он доказывал, что причастен к спиртному так же, как большинство русских литераторов).

Между его женитьбами мы с ним не раз устраивали загулы с девицами; то я приводил каких-нибудь (более-менее приличных, говорю не хвалясь), то он (как правило, каких-то невзрачных). Как-то приглашает к одним страховидным „интеллигенткам“ (в комнате грязь, пустые бутылки, окурки). Я не эстет, но нечистоплотные лахудры у меня всегда вызывали брезгливость. После первой рюмки с „интеллигентками“ говорю Кушаку:

— Ну их к черту, пойдем отсюда.

А он, идиот:

— А мне чем хуже помойка, тем лучше (действительно, в запойные дни его лучшими собутыльниками были бомжи на вокзалах, а любимым пейзажем трущобы — такой сдвиг в мозгах).

Понятно, в период загулов Кушака приличные люди с ним не общались, ведь когда человек падает, частенько от него и друзья отворачиваются.

Случалось, по несколько недель Кушак жил у Ольги, посудомойки ЦДЛ, и все это время беспробудно пил, а дочь Ольги (моя ученица) приносила в изостудию от него записки: „Привет!“ и внизу солнце, тонущее в море — условный призыв, чтобы я спасал его, помог унести ноги.

Но влюблялись в Кушака и другие женщины. В изостудию водила дочь одна переводчица, красивая женщина средних лет. По ее словам, у нее был прекрасный муж, доктор наук, мастер спорта по горным лыжам, она жила в „сталинском“ доме, имела роскошную дачу, машину, но в любой момент (даже ночью) бросала все (даже дочь) и ехала к моему пьяному другу.

В конце концов бравада пьянством у Кушака приняла культовый характер, а потом и перешла в глухую зависимость от зеленого змия. Как-то он, пьянчуга, даже загремел в милицию; дежурный, заполняя акт, спросил: „кем работаете?“.

— Я поэт, — важно заявил наш герой.

Дежурный записал: „мания — поэт“. Слово „мания“ Кушака не испугало, но все же он решил подлечиться и по блату устроился в больницу на Шаболовке (в курортное отделение с лечебными ваннами и направленными душами). Я навестил его (кстати, я ездил в больницы и к Яхнину и к Приходько, но когда сломал ногу и несколько месяцев ковылял на костылях, они ко мне не наведались, а ведь я жил один с двумя собаками, и стояла зима; теперь, под старость все это вспоминается — известное дело, все старики обидчивые); и вот, в больнице Кушак мне говорит с всплеском радости:

— Здесь есть одна классная баба. Лечит нервишки.