Алексей Слаповский - Заколдованный участок

– Когда говорить?

Нина поняла, что в самом деле ее слова подразумевают будущие отношения, а она собиралась как раз сказать, что никаких отношений не будет. И она рассердилась на себя и на Нестерова.

И сказала:

– Никогда!

И ушла в село, а Нестеров медленно побрел следом, задумчиво напевая старинную советскую песню от лица женщины, которая спрашивает, зачем, дескать, он, то есть растревоживший ее душу человек, в колхоз приехал, зачем нарушил мой (то есть ее) покой.

Тут появился Ваучер:

– А я тебя ищу! Чуешь, что творят, заразы? Отказываются подписывать! Мы с тобой это дело начали, давай уже доводить до ума!

– А что подписывать?

– Вот.

Ваучер дал Нестерову документ. Тот прочел, ни разу не улыбнувшись.

– Думаете, это может служить основанием...

– Вполне! Я потом это у нотариуса заверю.

– Если нотариус согласится...

– Согласится! – со знанием дела сказал Ваучер. – Наши нотариусы за деньги хоть что заверят!

– А моя-то какая роль?

– А такая, что при постороннем человеке они врать и отказываться побоятся! Так. К Микишину пойдем. Он человек разумный, его даже я уважаю!

– Пойти можно. Но могу помешать.

– Это почему?

Нестеров постарался объяснить как можно доходчивей:

– А потому, Борис Петрович, что посторонних людей как раз все опасаются. Психология, знаете ли. Когда с глазу на глаз дело решается, оно потом может быть оспорено. Дескать, не понял, не так понял, не то подумал. А когда при свидетеле, человек соображает: ага, не только подпишу, но потом и отказаться не сумею, что добровольно подписал!

– А с чего им отказываться-то?

– Опять же психология, – терпеливо ответил Нестеров. – Русский человек готов на любое дело, но он должен знать, что всегда может от этого дела отказаться. – Нестеров вдруг усмехнулся, что-то вспомнив.

– Ты чего? – подозрительно спросил Ваучер.

– Друг у меня историк. Он говорит: потому в России и сделали революцию, что знали – в случае чего переделаем. Так и вышло.

– И этот про революцию вспомнил! Тут у человека не революция, а целая гражданская война со всеми, а они про революцию шутки шутят! Смотри, будет у меня нервоз от всего этого, будешь меня лечить! Бесплатно!

И Ваучер пошел к Микишину один.

Он пошел к Микишину один. Николай Иванович отнесся к его просьбе вдумчиво, прочел бумагу внимательно. Спросил:

– А тебе оно зачем?

– А это мое дело, Николай Иванович, зачем! Ты, главное, человек с совестью, я тебя вот таким еще помню!

– И я тебя помню, дядь Борь, – сказал Микишин с довольно странной усмешкой. – Ты добрый был. Приедешь с деньгами, купишь конфет, зовешь нас, пацанов, и заставляешь за конфетку лаять по-собачьи!

– Вот врать-то! – не поверил Ваучер.

– Неужели забыл?

– Ну, может, я так... В шутку.

– Может, в шутку, – согласился Микишин. – Только я этого не знал. Я, помню, не хотел лаять. Но ребенок же, все конфеты едят, а я нет. Ну, думаю, черт с тобой. Думаю: ради игры, вроде того. Ну и полаял немного. Но стеснялся всё-таки. А ты говоришь: плохо лаял, не получишь ничего! И так мне это обидно показалось! Издевательный человек ты был, дядь Борь, если честно.

Ваучер, слегка смутившись, оправдался:

– Ничего не издевательный, а просто... С юмором был по молодости, это да. И я же тебя не про конфеты прошу писать! Я вообще ни про что не прошу писать, а только подтвердить, что я тут жил. Ну, обидел тебя, было дело, извини, коли так! Но сам факт ты можешь подтвердить?

– Это смотря зачем. Есть такие данные, что Анисовке каюк придет.

– Ну и что?

– А то. Компенсацию могут дать, – рассуждал Микишин. – И за дома, и за участки, и за землю, которая в общем нашем владении. То есть, получается, ты на основании этой бумажки можешь тоже претендовать на свою долю.

– Да не нужна она мне! – вскричал Ваучер. – А если бы и нужна, какая там доля? Прямо обеднеешь ты с нее!

– Обеднеть не обеднею, а несправедливо. Я тут всю жизнь корячусь, я на этой земле работаю, я ее потом своим удобрил, извини за сравнение, а ты где-то всю жизнь мотался, а теперь вернулся: давайте мне тоже?

– Что ты говоришь, Николай? Да я...

– Постой, дядь Борь. Я мысль закончу, а ты потом скажешь. Мало, что ты сам здесь своим станешь, ты под это дело племянника своего впихнешь. А мы о нем наслышаны. Он такой жук, что всё под себя подомнет!

– Это кто ж тебе такую идею сочинил?

– Сами не маленькие, понимаем, при каком социальном строе живем! Только сунь пальчик – всю руку откусят!

– Чей пальчик? Ты про что вообще? – не понимал Ваучер.

– А про то, – объяснил Микишин, – что, извини, Борис Петрович, подписывать не буду.

Выходя со двора Микишина и хлопая калиткой, Ваучер высказался сам перед собой:

– Ничего, сволочи. Кто-никто подпишет. Тот же Суриков за бутылку!

Суриков за бутылку подписать согласился. Спросил только:

– А где емкость-то?

– Да сейчас принесу, прямо мигом, – пообещал Ваучер. – Давай, подписывай! – совал он Василию ручку.

И Василий хотел уже было подмахнуть, но тут во двор вошла Наталья.

– Это чего ты там писать собрался? – спросила она.

– Да вот человек...

– Человек! Знаю я этого человека! Отец больной был, просил его помочь крышу покрыть, так он с него огромнючие деньги слупил! А потом еще при всех смеялся: дураков рублем учат! Отец от огорчения еще больше заболел!

– Я за мастерство брал! – сказал Ваучер. – Во всем селе лучше меня никто крыши не крыл!

– А смеяться было зачем? – Наталья вырвала из рук Василия бумагу. – На, забери! И ищи дураков в другом месте!

– Ничего! Я и умных найду!

И Ваучер, не сдаваясь, пошел искать умных. Один из них, конечно, Стасов.

И Стасов рассудил вполне по-умному:

– Мне не жалко, Борис Петрович. Но понимаешь, какое дело, мы же в людях живем, в коллективе. А коллектив против.

– Это кто тебе сказал?

– Да все говорят. Синицына та же...

– А! – догадался наконец Ваучер. – Вот откуда ветер дует!

– Со всех сторон он дует, Борис Петрович, – уточнил Стасов. – Обижал ты людей, если уж вспомнить.

– Тебя я чем обидел? Я тебе, помню, даже в долг давал!

– Было дело, давал. С процентами.

– Какие проценты, опомнись! – горячился Ваучер. – Бутылку только сказал поставить в виде благодарности, вот и все проценты.

– Да не в этом дело. Просто давал ты мне – как нищему. С презрением, можно сказать. Если бы в ту пору не нужда, не взял бы. Пришлось взять. Понимаешь? Отношение у тебя к людям было оскорбительное.

Ваучер, отчаявшись, перешел от защиты к нападению:

– А скажешь, не за дело? Смотреть на вас было смешно, как вас все вокруг пальца обводят! Горбились тут задаром, а мне завидовали!

– Чему завидовать? У меня семья, сын, дочь. Хозяйство, дом. А у тебя что?