Иван Зорин - Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе

Для меня такими вневременными незнакомцами (а что есть течение времени, как не ложь и иллюзия?) являются Борхес и Хайдеггер, а вероятно, что и еще многие другие, да вот беда — я их пока (а успею ли?) не открыл для себя. Хайдеггер и Борхес. Я чувствую их отражение в себе (этичнее — но правильнее ли? — будет сказать: я чувствую свое отражение в них). И это переворачивает мое мышление — или наоборот, выпрямляет его, а искривляют его другие окружающие меня предметы? — и это возбуждает и подвигает меня. Куда? Может быть, в пространство подражания? Быть может.

Однако в старину, у воинов подобное поощрялось и воспевалось: бардами и скальдами, рапсодами и аэдами. В нынешней же, столь бедной сильными эмоциями эпохе, где господствуют психоаналитические теории, обвиняющие человека в наличии сверхценностей и объявляющие присутствие их отклонением от нормы, это зовется вульгарной завистью к чужой славе. Вспомним, однако, что раньше, когда это еще не считалось позором, Александр Македонский примерял на себя славу Ахилла, как Патрокл, некогда примерявший его доспехи, а славу самого Македонского — монгол Бату-хан (да и сколько еще тех, о которых история умалчивает), сравнивавший себя с «Искендером Великим Двурогим». Да, но почему Александр выбрал Ахилла? Почему именно его?

Многие полководцы видели свое отражение (или смотрелись, как в озеро с чистой водой, что опосредованно отдает нарциссизмом) в «Жизнеописаниях» Плутарха. Наполеон, один из последних викингов, заставлял читать их себе вслух на палубе «Неверного», возвращаясь с Эльбы. Причем каждый выбирал или интуитивно зрел какое-то одно, именно ему присущее геройство, описанное Плутархом (симметрия двойника!), и черпал силу именно в своем, давно умершем (да и вообще существовавшем ли когда-то?) отображении.

Мне кажется, что здесь неуместно христианское «не сотвори себе кумира!», ибо речь идет о двойнике как об уже наперед заданном изображении собственного «я». Оно уже существует и однажды случайно (или не случайно?) открывается, но не творится. Это естественная находка того, что искал. Как гриб у грибника.

Коснемся теперь понятия «отражения» с несколько иной стороны. Влюбленные отражены друг в друге. Ромео в Джульетте, Лейли в Меджнуне, Каллироя в Херее. Мистик или глубоко религиозный человеек — в Боге. Я вовсе не хочу тонуть в бездне размышлений на тему отношений Бога и человека, а коснулся ее только затем, чтобы привести лишний пример отображения как источника вдохновения и энергии. Вероятно, что и Бог также отражен в людях, ведь по образу же и подобию своему слепил он их из глины. Если не ошибаюсь, Джелаледдин Руми (или во всяком случае какой-то средневековый араб-суфий) утверждал, что если ты стремишься любить Аллаха и приближаешься к нему, то это означает всего лишь, что Он начинает все больше и больше любить тебя, стремительно идя навстречу тебе. Симметрия движения выступает здесь как частный случай отображения!

Иногда, вот как сейчас, я склонен к категоричному обобщению: любое маленькое — великое ведь тоже маленькое по отношению к бесконечности — единичное творение, казалось бы, отражающее сущность творца, есть всего лишь отражение огромной, бесконечно инертной массы Культуры человечества. Произведение есть отражение той ее стороны, которая, в свою очередь, отражает сущность автора. Порой же мне представляется, что я вообще подобен кочану капусты, имеющему сто позаимствованных одежек, да все без застежек, которые просто-напросто скрывают пустоту внутри меня, то есть отсутствие моего сущностного «я» как такового. Не знаю, эту ли пустоту имеют в виду буддисты, именуя начальную пустоту шуньятой?

Итак, если следовать логике подобных рассуждений, а вернее, их категоричному тону, мы — всего лишь отражения друг в друге. Повседневное отсутствие отражения — одиночество. А одиночество — это уже смерть, ибо смерть не дискретный шаг за порог, в небытие, а непрерывное, как в учении индусов, изменение души, и вполне может наблюдаться у живых (откуда-то вынырнули «как трудно мертвецу среди людей» и образ Феди Протасова из «Живого трупа»). Да, одинокие люди, те, чье отражение отсутствует в ком-либо или в чем-либо, уподобляются африканским зомби. Кстати, результат суицида от одиночества, таким образом толкуемого, отчетливо понимал Дефо, подсунув Робинзону дикаря Пятницу. Ведь этот антипод цивилизации — отражение Робинзона.

Боже, как вездесущи отражения! Мне думается, что Аристотель, умерший за триста лет до Рождества Христова где-то в древней стране, именуемой, правда, и теперь Грецией (наверное, этимология вуалирует здесь неумолимость течения времени и нашу печаль), гораздо ближе нам, чем сосед по лестничной площадке в смысле отражения нами прагматичной логики этого давно истлевшего грека.

Тут в какой-то непонятной связи — о, загадки ночной психики! — в памяти всплыл гоголевский Собакевич, доказывающий изумленному Чичикову, что иные мертвые души даже вовсе не мечта, а гораздо реальнее (а я сиюминутно прочитываю это слово как «ближе» ему, Собакевичу!) «этих, который числятся теперь живущими».

А может, все проще? Может, я, пишущий эти строки от себя (а как же, впрочем, иначе?), попросту сохранил детское стремление к подражательству как простейшему средству обучения, и мне лишь кажется, что строки эти идут от меня, может быть, я так и не ушел из детства, и именно отсюда, вернее, из рефлексий на эту тему, и проистекает мое видение мира через отражения? Все может быть.

Обобщение понятия отражения понадобилось мне лишь затем, чтобы притупить остроту гудящих набатом слов: «Ты лишь отражение чужих мыслей!». Ну что ж, в таком случае терапевтический эффект достигнут, ибо сейчас я уже твердо убежден, что мир буквально соткан из отражений. Я убежден, что он и сам есть чье-то отражение, чей-то отблеск или тень, а мы, его дети, отражаем уже отраженное. Это так. Но, клянусь, я не знаю, чей импульс (и откуда он был послан) я отразил сейчас, зимней ночью 1992 года, — впрочем, к окну уже липнет бессмысленный, усталый рассвет, — вылив рожденные им чувства на терпеливую бумагу и тем косвенно подтвердив факт его существования; я не знаю, кто заставил меня написать корявое эссе об отражениях, если как-то озаглавить эти строчки ни о чем.

Псевдо-Овидий (ок. 765–825) — греко-византийский мыслитель, поэт и философ, математик и теолог, утонченный эрудит. Настоящее имя неизвестно. Родился в столице Македонии Фессалониках. Вероятно, ок.785 г. переехал ко двору в Константинополь, где занял должность ипата философии. Участвуя в христо-логических, и тринитарных спорах, Псевдо-Овидий склонялся к ереси монофизитов. Публично полемизировал с отцом ортодоксального богословия Феодором Студитом, отвергая многие пункты его учения. При малолетнем Константине VI Исавре, во время регентства императрицы Ирины, примкнул к иконоборчеству. По-видимому, здесь сказалась долгая дружба Псевдо-Овидия с писателем Игнатием — идеологом иконоборческого движения. Ок. 797 г. Псевдо-Овидий был подвергнут опале и по настоянию святейшего патриарха Тарасия сослан в местечко Комны, где и провел остаток жизни. По одной версии, он был казнен там как духовный сподвижник восстания Фомы Славянина. Богословское и литературное наследие Псевдо-Овидия невелико. До нас частично дошли его работы «К Превращениям», «О Календаре», «Скорбные послания», проникнутые эстетикой античности и идеями неоплатоновского монизма. Мировоззрение Псевдо-Овидия во многом близко гностикам. В ряде источников имеются упоминания о написанных гекзаметром «Эл-легиях Эгейского моря» и морализаторском трактате «О любви к себе». Следы влияния Псевдо-Овидия мы находим и в известных ямбических сентенциях поэтессы Касии. Фрагменты и цитаты из произведений Псевдо-Овидия сохранились в трудах позднейших авторов — историков и писателей: Евстафия Солунского, Христофора Митиленского, Михаила Андропула и др.