Ольга Новикова - Гуру и зомби

Еще и самодовольно подумала: так высоко ставит мое искусство! Считает, что мои работы будут долго жить!

А потом уже ни одного полотна без Нестора у нее просто не получалось. Показывать их ему больше не стала. Да и не могла: он как раз укрылся от московского пекла в прохладных швейцарских Альпах, потом еще куда-то улетел, уже не отдыхать, а по делам. Вернулся в день открытия выставки, но не пришел на вернисаж. Не захотел поддержать… Даже на одну единицу не увеличил число пришедших. В то время как ей нужна была толпа, ведь количество народу – одно из мерил успеха…

Надеясь только на себя, за неделю до открытия Вера принялась рассылать по электронной почте приглашения – раньше бессмысленно: забудут. Текст получился каким-то униженно-официальным, и тогда она всем, без разбору стала добавлять мазохистское: «Если у вас найдется пара ядовитых слов об авторе, буду рада их выслушать».

Галерейщица из «Ривенджа» мгновенно ответила, что придет с радостью, чтобы сказать несколько завистливых слов. И не явилась.

Журналистка Светлана дала анонс по «Маяку», чем очень помогла, хотя саму ее Вера в толпе не видела.

Сашка Панкратов отозвался не сразу: «С удовольствием бы пришел, но я все еще в Лаосе. Сейчас тусуюсь во Вьентьяне – это их столица, большая деревня, в которой просторы – море, точнее Меконг. А потом еду в Луанг-Пробанг, это тоже столица, но древняя и в горах и упраздненная к тому же полтыщи лет назад, кажется. Удачи, старушка!» Теплое письмо, Вера его наизусть запомнила, особенно приятно было перекатывать во рту такой правдивый, настоящий «Луанг-Пробанг».

И еще один ответ запал, как говорится, в душу. От пожилой искусствоведши, бывшей коллеги по работе в Манеже.

В приглашательном раже кого только не вспомнишь…

Начало было вежливое и слишком подробное для их полузабытого знакомства: «Большое спасибо за приглашение. К сожалению, я сейчас пасу четырехлетнюю внучку (дочка уехала в трехнедельную командировку), так что быть на вернисаже никак не смогу – не с кем оставить ребенка». Ну и ладно бы, но старушка не удержалась, добавила: «Что же касается ядовитых слов, то ни ядовитых, ни каких других у меня нет, потому что Ваших картин я не только не видела, но и не знала, что Вы заделались художницей. Теперь, по крайней мере, знаю, что их надо посмотреть».

Вера даже хлопнула в ладоши от восторга: не меняются люди!

Ничего бы не дали Верины любительские потуги, если б не спонсор. Он расшевелил своих помощников – те пригнали и телевизионщиков со всех мыслимых каналов, и пишущую братию. Официанты с подносами лавировали в толпе, как циркачи, и все равно раскокали несколько рюмок и стаканов. Посуда была не пластиковая, а чуть ли не хрустальная. Уровень!

Когда журналисты спрашивали, кто изображен на картинах, Вера отвечала: вымышленный человек, собирательный образ. А если знакомые в лоб называли имя Нестора, то она, чтобы не врать, всегда меняла тему.

Так и осталось невыясненным, был он хотя бы потом на ее выставке, не был…

Видел себя?

Когда перед самым отъездом она наконец застала его по московскому телефону, сказал, что сейчас у него такой период, что ни с кем не хочется разговаривать.

– Что же мне делать? – в отчаянии спросила Вера.

– Переждать…

Даже прощания внятного не получилось.

– Черт, куда это меня принесло? – вырвалось у Веры вслух и по-русски.

Огляделась – никого вокруг. Городская улица незаметно для нее превратилась в неширокую мощеную дорогу, по обеим сторонам которой нетесно стоят двух– и трехэтажные кирпичные особняки, окруженные ухоженной растительностью. Она не помнила, когда свернула со столбовой Офенерштрассе…

Первая мысль – позвонить Густаву. Пошарила по карманам – пусто. Не взяла ни мобильник, ни деньги… Беспомощна и одинока. От чего бежала, то и получила.

Вера топает правой ногой, чтобы привести себя в чувство.

Столько лет прожила в Нольдебурге, а представление о его топографии так и осталось смутным. Госпожа Простакова, не видящая смысла в изучении географии, раз есть извозчики.

А есть-то у нее всего один-единственный шофер – Густав. По-хозяйски плюхается всегда на сиденье справа от мужа и не думает о дороге.

Шесть, восемь часов в пути – обычное дело, ведь почти всегда в багажнике и на заднем сиденье напиханы Верины работы, которые неудобно грузить в поезд или в самолет. Так мотались на персональную выставку в Париж, в Цюрих, в Краков… на биеннале в Венецию… Если ехать долго, то всегда в бардачке заготовлен нечитаный английский, немецкий детектив. Или русский – чтобы язык не забывался. Об этом всегда заботится. Густав не умеет болтать по-русски – речь, конечно, не только о языке. Тут дальше слова «мороженое» он так и не продвинулся. Познакомились они на английском, первый год на нем только общались, а потом Вера стала брать в библиотеке немецкие аудиокниги и слушать их во время работы. Сперва были «Будденброки», потом «Иосиф и его братья», «Феноменология духа»… Так и сама заговорила.

Густав немеет, когда она начинает бесцельный русский треп. Когда заводит свое «бла-бла», на которое и Герка уже сердится: «Мама, опять! Я повешу трубку! И когда ты перестанешь коверкать русский язык!»

С сыном то и дело забывается, а с мужем Вера выучилась говорить только о деле. Посоветоваться насчет концепции очередной выставки, новую работу показать, с компьютером помочь – пожалуйста, в любое время, хоть ночью разбуди. И никогда они не занимают время тем, что составляет протоплазму любой болтовни: не сплетничают о коллегах, что купить, что поесть – не обсуждают… Насчет «поесть», правда, и обсуждать нечего. Для Веры утром кофе и яблоко. Днем, если дома, она делает салат из всего, что под рукой, и снова яблоко, а вечером – самые разные сухофрукты и мармелад с чаем. Это ей, вегетарианке. Густав о себе заботится сам.

О себе и о Вере. Делает все, о чем она заикнется. Не раздумывая. Иногда кажется: лучше бы подумал. От скольких глупых, бессмысленных и даже вредных шагов мог бы ее предостеречь!

Вера топнула теперь левой ногой и двинулась. Куда? Вроде бы обратно, в город пошла, но быстро уперлась в распаханное поле. И спросить некого – темнота кругом, дождь накрапывает…

Вдруг откуда-то на нее налетает огромная серая собака, тычется в ногу и прорывает вязкую тишину. Лает или воет?

Животные голоса Вера не различает. Секунды наедине с псиной хватает, чтобы ее обуял какой-то первобытный страх: как будто волк зовет всю стаю, которая сейчас же накинется на нее и растерзает.

Сказалось то, что, прислушиваясь к мирозданию, она исключает из него соседствующую природу: в лес ее не тянет, луга, поля пугают своей бескрайностью. Горы… Насчет гор неясно. Они ей пока не попадались.