Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

— Не бойся, — говорит пресный влажный голос ему в шею, и Сташека обдает густое облако алкогольных паров и табачного дыма. — Я не допущу, чтобы тебя отняли у меня. Ты мое всё.

Потом раздается неясное урчание, словно председатель сдавленно плачет или смеется. Или как будто застарелый воздух вырвался из его тела. Или их тела шлепаются друг о друга, и с каким-то пыхтящим торжеством председатель наваливается на него сверху, а его большая, тяжелая, благодарная голова скользит по горлу, шейным позвонкам и лопаткам Сташека, и своими распухшими губами и большим мокрым языком председатель сосет и лижет все то скользкое и текучее, чем намазал кожу. И с каждым укусом, с каждым ударом тело Сташека все глубже вжимается в стену. Он накрепко прижат к ней, словно убитое кем-то насекомое — как немой отпечаток, оставшийся от его мертвого тела. Нет больше никакой стены — нет ни слез, ни боли. Только тело без головы. А кто станет бояться тела без головы?

Председатель наклоняется вперед, хлопает себя по коленям и начинает рассказ:

— Киндл — так звали мальчика, у которого были ключи от всех городских домов. Волшебные ключи. Не было двери, которую нельзя было бы отпереть ключами Киндла. Его ключи подходили и дверям бургомистрова дома, стоявшего у самого з амка, и к дверям скромного жилища раввина позади синагоги. В амбар, где мельник держал мешки с мукой, и в лавки богатых купцов он мог войти. Войти и взять что хочется — но он был не из тех мальчиков, что берут чужое.

И к сердцам людей он тоже мог подобрать ключи. Часто, отперев человеческое сердце, он пугался того, что видит. Столько бывало там злобы, обмана и зависти. (Но когда он отпер сердце своей матери, то увидел только, как сильно она любит его!)

Киндл ходил по городу и отпирал разные двери. Люди привыкли к тому, что он ходит по городу, и частенько оставляли ему поесть. Многие горожане считали хорошим знаком, что Киндл приходил к ним. Двери не закрывали, не запирали на засов. Двери сделаны для того, чтобы люди входили в них. Для чего же еще нужны, двери?

Многие в городе очень любили Киндла.

И вот однажды он пришел к дому, которого никогда прежде не видел. Большой роскошный дом, со многими этажами, с башенками и зубцами. Дверь была не меньше трех метров в высоту, и маленькому Киндлу нелегко было дотянуться до замочной скважины.

Ключ подошел, и Киндл с усилием открыл дверь.

Но за дверью была только огромная пустынная тьма, и властный голос сказал: «Не бойся, Киндл, входи!»

Но Киндл испугался. Ему еще не случалось видеть такой темноты, какая царила за высокой дверью. Она была как ночное небо без звезд. Огромная и холодная. Даже слабый ветерок не дул из этой тьмы; все, что падало в нее, пропадало навсегда, словно не бывало.

Первый раз в жизни Киндл не решился войти в дом. Он закрыл только что открытую дверь, пошел домой, лег в постель и пролежал много дней и ночей больной, а его мать сидела у его постели и молила Господа пощадить его молодую жизнь.

Когда Киндл через много недель выздоровел, он заметил удивительную вещь. Ни один из его ключей больше не подходил к городским дверям. Ни в доме бургомистра, ни в комнатушках раввина, ни в доме мельника, ни у купцов — нигде ему не удавалось открыть тяжелые замки. И он понял, что должен вернуться к большому дому, не побояться призыва голоса и войти.

И вот Киндл снова стоял перед высокими дверями, и ключ подошел к замку. Словно и не было всех этих недель.

Снова он стоял перед огромной тьмой, и из тьмы послышался тот же властный голос: «Не бойся, Киндл, входи!»

И Киндл исполнился мужества и шагнул в глубокую черную тьму.

Он не ослеп, как боялся. И его, вопреки ожиданиям, не поглотило громадное, черное и темное. Он даже не упал — он воспарил в этой темноте, словно его держала большая надежная рука. И тогда он понял, что голос, который слышался из темноты, был голосом Господа Бога и что Он хотел испытать его. И с того дня, где бы ни оказался Киндл, — он был дома. И ничего ему не надо было бояться — даже темноты, ибо он знал: куда бы он ни двинулся во тьме, Всевышний всегда направит его на верный путь.

Через пять дней после восьмого, и последнего, дня Хануки председатель гетто Мордехай Хаим Румковский праздновал бар-мицву своего приемного сына Станислава Румковского. Церемония проводилась в бывшем санатории на Лагевницкой, 55, где Моше Каро обычно устраивал свои minjens и где председатель, по слухам, встречался с хасидами. Моше Каро возглавлял маленькую процессию, которая несла через все гетто свиток Торы из запертой галереи иешивы на улице Якуба; свиток он нес открыто, не боясь доносчиков или продажных сотрудников крипо.

Был морозный зимний день. Дым из труб поднимался прямо к небесам, что ничего не принимали и не отвергали.

Кроме членов семьи присутствовали около тридцати высших сановников. Среди гостей были ближайшие соратники председателя — заведующая Главным секретариатом госпожа Дора Фукс и ее брат Бернгард, а также шеф Центрального бюро по трудоустройству господин Арон Якубович, судья Станислав-Шайя Якобсон, господин Израэль Табаксблат и, естественно, Моше Каро, который своим решительным вмешательством спас мальчику жизнь и который, возможно, был ему в большей степени отцом, чем председатель, — но об этом не полагалось говорить в такой день. Однако именно Моше Каро в знак их особой внутренней связи подал мальчику талес, в котором Сташек теперь — впервые в жизни — сидел на помосте и ждал.

Потом внесли свиток Торы; раввина, который мог бы провести церемонию, не было, и на долю Моше Каро выпало ходить среди гостей, чтобы каждый мог поцеловать бахрому своего талеса и коснуться свитка. В промозглом зале словно бы стало теплее, и это настроение еще больше усилилось, когда господин Табаксблат стал читать дневной отрывок. Согласно календарю, в этот день следовало читать отрывок из Иезекииля, и молодой Румковский читал, ясно и отчетливо выговаривая слова, текст, который его научили читать.

Ибо так говорит Господь:

«Вот, Я возьму сынов Израилевых из среды народов, между которыми они находятся, и соберу их отовсюду и приведу их в землю их.

На этой земле, на горах Израиля Я сделаю их одним народом, и один Царь будет царем у всех их, и не будут более двумя народами, и уже не будут вперед разделяться на два царства.

И не будут уже осквернять себя идолами своими и мерзостями своими и всякими пороками своими, и освобожу их из всех мест жительства их, где они грешили, и очищу их, — и будут Моим народом, и Я буду их Богом».

Лишь один-единственный раз запнулся Сташек. Это произошло, когда он должен был повернуться к родителям и поблагодарить их за возможность получить знания, с которыми его теперь принимают в общину. Председатель вместе с женой, братом и снохой сидел в отдалении, возле временного пюпитра для чтения, наклонив вперед голову и скрестив ноги, словно все глубже погружаясь в себя от нетерпения.