Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

Сташек смотрел на него, но не произносил положенных слов. Тогда Моше Каро шагнул к нему и подсказал. Он прошептал слова так быстро и тихо, что подсказки, кажется, никто не заметил. Регина так и сидела с широкой улыбкой, которая теперь не сходила с ее лица ни днем, ни ночью, рядом с ней сидела принцесса Елена, сумевшая подняться с «одра тяжелой болезни», чтобы — как примерно тогда же написала «Хроника» — снова принять на себя руководство бесплатными кухнями. Заменявшая ее на этом посту безымянная женщина отступилась по, как выражались, «политическим соображениям».

Перед пюпитром прозвенели торжественные слова, и собравшиеся направились к выходу из священного зала, под высокое белое небо, которое было как гигантская дыра с бурлящим в глубине светом. Всего двести метров отделяли санаторий от нового жилища председателя, где был устроен «спартанский» прием с хлебом, вином и множеством подарков.

Фотография сделана Менделем Гроссманом. Гроссман был одним из пяти-шести фотографов гетто, служивших в бюро архивной статистики и учета населения. Еще он делал фотографии для трудовых книжек, которые жители гетто с лета 1943 года обязаны были иметь при себе, куда бы ни направлялись. Эта фотография не слишком отличается от остальных расположением фигур, освещением, съемкой и несколько замедленной выдержкой, из-за чего фигуры на снимке выглядят так, будто вылезают из своих движений, как люди вылезают из одежды.

Регина Румковская напряглась в своей широкой, но тревожной улыбке, словно стоит за треснувшим или разбитым окном, отчаянно пытаясь передать свою доброжелательность кому-то по ту сторону стекла;

Хаим Румковский уходит от центра или направляется к центру фотографии, одна рука неуклюже вытянута в движении, напоминающем жест благословения или примирения;

и Станислав Румковский, сын — в ермолке и талесе, полученном от Моше Каро, и со свечой в руке.

Только это не свеча (теперь это видно), а птица — она вырывается из его руки и взлетает, исчезает за пределами картинки так быстро, что фотограф не успевает заснять ее. А позади всех троих в пространстве, которое в фотоателье было бы задником или красиво задрапированной тканью, проявляется, как ребра или колоннада разрушенного дворца, ровным рядом решетка клетки, что держит их всех в плену.

И сцена была настоящая. На сцене — гетто. По сцене даже шла колючая проволока, обозначавшая, где начинается и где заканчивается гетто. Среди декораций ходил актер, он поднимал проволоку, показывал и рассказывал. «Вот проволока. Не подходите близко, иначе про вас плохо подумают, и вы окажетесь на плохом счету. И не пытайтесь прихватить ее с собой, потому что тогда про вас подумают еще хуже!» Публика в Доме культуры взвыла от хохота. Регина Румковская еще никогда не видела, чтобы зрители так смеялись, когда их мирок представляют третьеразрядные артисты ревю. Потом с потолка спустили на веревках фигуры — простые картонные фигуры. Она сразу всех узнала, хотя лица были нарисованы так грубо, что фигуры едва отличались одна от другой. Вот председатель едет куда-то в дрожках; вот шеф полиции Розенблат патрулирует улицы, рука высоко занесла дубинку, а вот идет Виктор Миллер, der gerechter, белый медицинский халат хлопает по деревянному протезу; вот судья Якобсон сидит в зале суда, кивает головой, как китайский болванчик, и помахивает судейским молотком, а воры и злодеи ряд за рядом маршируют мимо барьера.

Но над ними всеми — одно-единственное Лицо. Лицо гладко выбрито, у него прямые темные напомаженные волосы и улыбка открытая и непритворная, как у ребенка. На сцене внизу собрался хор, актеры один за другим выбежали на сцену, взялись за руки и запели:

«Гертлер?..» Разумеется, в песенке пелось не о Гертлере! Регина даже не понимала, как такая крамольная мысль могла прийти ей в голову. Ведь презес гетто — ее муж, и ему адресуют актеры на сцене свое сатирическое поклонение. И все же Регина знала: она далеко не единственная в публике мысленно меняла вялую маску старика — ту самую, что свисала с потолка, — на куда более стильный портрет молодого шефа полиции, видневшийся на картонном заднике.

Хаим Румковский был управляющим, с ним люди чувствовали себя надежно, несмотря на голод и нужду. Но с Давидом Гертлером все было совсем по-другому. Почти волшебно. Как свободно он двигался, как легко разговаривал с людьми! К тому же у него были прекрасные отношения с немцами. По слухам, Бибов буквально ел у него с руки! Одно это заставляло многих жителей гетто думать, что Гертлер принадлежит к совершенно другому миру.

На приеме, устроенном после представления, она увидела, как Гертлер стоит среди восторженных слушателей — его всегда окружали восторженные слушатели — и объясняет, что немцы тоже люди. «Когда евреи научатся обращаться с немцами как с людьми, они многое приобретут», — сказал он, вызвав шквал хохота. Люди сгибались, хлопали себя по ляжкам, задыхались — так они смеялись.

И Регина помнила, как подумала:

«Так может говорить только человек, не знающий страха».

Страх был единственным, что наполняло эти дни. Страх заставлял руководителей цепенеть, заставлял дыхание замирать в горле. Страх заставлял людей каждое утро тщательно приводить в порядок черты лица и тревожно следить за всем, что происходит у них за спиной. Страх заставлял сидящих в зале мужчин и женщин так безумно смеяться над карикатурами, которые представляли артисты ревю, что их смех звучал почти восторженно. В конце концов, они получали возможность выбраться из своих несчастных тел и лиц. Люди говорили друг с другом так нарочито громко, что слышны были только голоса — и ни единого слова из сказанного, если теперь вообще что-нибудь бывало сказано.

Говорили все. Кроме Гертлера.

Гертлер молча стоял вне круга света. Он один знал секретные выходы из гетто, и ее нестерпимое желание пройти по этим ходам вместе с ним было таким сильным, что ощущалось как боль в груди.

Об отношении Хаима к Давиду Гертлеру можно было сказать немного.

Сначала председатель не доверял ему. Потом начал от него зависеть. Под конец он научился бояться и ненавидеть его.

Однако до того как недоверие перешло в ненависть, Гертлер был частым гостем в их доме. Он оказывался у них в любое время суток и вел долгие доверительные беседы с председателем. Но иногда Гертлер появлялся, только чтобы поговорить с ней. Он мог, например, сказать: «Я слышал, госпожа Румковская, что вам в последнее время нездоровится» — и сесть, взяв ее руку в свою, глубоко и серьезно глядя в глаза.