Игорь Гергенрёдер - Грация и Абсолют

Ответ прозвучал не сразу. Раздались ругательства и два слова: «Вылетай немедленно!» Трубку на том конце провода положили. Профессор сообщил жене, улыбаясь:

– Братец хочет, чтобы я в аэропорт помчался.

Алик обхватила мужа за шею, прижалась к нему:

– Я сейчас соберу, что тебе надо с собой. Езжай!

Он, блаженствуя, не желал расстаться с позой насмешливого презрения к опасности:

– Чтобы я так за себя трясся? Ты подозреваешь во мне такую привычку? Завтра поеду – но не в аэропорт, а на вокзал. И в Москву поездом.

– Ло, прекрати! Не мучай меня! Почему поездом?

– Потому что я давно им не ездил. Отправлюсь в купе спокойно, без суеты, совершу приятную поездку… – сказав это, он стал целовать Алика.

Он увёл её в спальню и в постели ласкал со всегдашним умением, пока её тревога не отступила на второй план. Алик расположилась сверху, впустила рычаг до половины и, прижавшись грудками к мужу, принялась ритмично двигаться телом по его телу, потираясь клитором о его лобок и одновременно вбирая берложкой фаллос на две трети длины. Приблизившись к сладчайшему мигу, она выпрямилась и насела на торчащий елдак до упора залупы в донце, попка заходила ходуном взад-вперёд, словно оборзевший маятник.

Пережив апогей восхитительной встряски, оба вытянулись на постели, положили руки на причинные места друг друга, и профессор стал рассуждать о государстве, в центр которого ему предстояло явиться.

Во всяком государстве, начал он, власть, будь даже это власть диктатора, вынуждена считаться с населением, она реагирует на его требования, ожидания, даёт ему какие-то выгоды. Самая жёсткая власть, если она неспособна подстраиваться под интересы народа, будет им в конце концов сброшена. Без уступок народу её не спасёт никакой террор. Государство какого угодно жестокого диктатора держится на равновесии между интересами власти и требованиями более или менее значимых слоёв населения.

В нашей же стране, сделал ударение профессор, население до того безгласно, до того безвольно, что оно не влияет на власть, и потому государства как такового нет, а есть лишь сгусток власти и огромная территория. На её обитателях можно испытывать ядерную бомбу, их можно травить выбросами предприятий, не заботясь об очистных сооружениях, и вообще трудно сказать, чего нельзя сделать с этими миллионами.

Власть, не ведая сопротивления, озабочена только тем, чтобы иметь лицо в отношениях с другими странами, и она лжёт, что представляет государство. Она лжёт, что у нас есть законы и что они действуют, лжёт, будто происходят выборы и будто жизнь людей улучшается, лжёт о прошлом и настоящем. Население питается ложью, дышит ею, ложь пропитывает все поры нашего так называемого государства, и сама власть, не зная ничего, кроме лжи, изолгалась до того, что обманывает не только других, но и себя.

Лонгин Антонович дал определение:

– Лживость стала Абсолютом, и именно он и есть настоящая власть – ибо представители власти, мешая населению созидать, распродавая ресурсы, уродуя экономику, вредят власти как таковой ради личной корысти. Баловни лживости, они лгут о преданности Родине и продают её с лёгкостью, которая говорит, что, при всей их изолганности, они всё же знают правду: никакой Родины нет.

Под её видом, объяснил Лонгин Антонович, существуют интересы людей власти, которые делят и не могут поделить выгоды, вредят друг другу и самим себе, олицетворяя самодовлеющий Абсолют.

Алик очень хотела проводить мужа, но он настоял, чтобы она не нарушала распорядок своего рабочего дня.

Скорый поезд отошёл от перрона после полудня, было морозно, отчего в натопленном спальном вагоне пассажиры чувствовали себя особенно уютно. Но профессор, улёгшись на верхней полке, чтобы, по возможности, избежать общения с соседями по купе, смотрел в окно с тоской, у него сосало под ложечкой. Вылети он самолётом, то в эти часы говорил бы уже с братом, который, разумеется, не зря предупредил его, как дорого время.

Однако сказав Алику, что выбирает поезд, Лонгин Антонович не мог пойти на попятную. Хотя почему? Не уведомляя жену, взять да и поехать бы не на вокзал, а в аэропорт.

Нет, он не сумел позволить себе эту мелкую уловку. И теперь оставалось клясть себя за то, что желание покрасоваться перед Аликом заставило его сделать глупость. Брат могуществен, но он – не первое лицо во власти, и задержка с приездом может повлиять на то, какую помощь он способен оказать.

Безусловно, помочь должны и отнюдь не бессильные люди, которых обогащает деятельность профессора: однако мысль, что он им нужен, подминалась мыслью, что незаменимых нет, и будущее представлялось зыбким.

Лонгин Антонович слышал, как колотится сердце, на которое раньше не жаловался, заболела голова, пришлось принять таблетку.

Проведя в поезде почти двое суток, он вышел на московский перрон, перед этим увидев в окно представительного военного. То был посланный братом адъютант.

– С приездом! – он с отработанной улыбкой взял у профессора саквояж. – А мы вас позавчера ждали, думали – вы самолётом.

– Так получилось, – улыбнулся, в свою очередь, Лонгин Антонович.

В машине, чтобы не молчать, спросил, какая в последнее время погода стояла в Белокаменной.

– Давно снег не выпадал, вчера была оттепель, плюс один, а сегодня минус четыре, – чётко доложил адъютант.

– Минус четыре, – вежливо повторил профессор, – а у нас морозец до минус десяти, – добавил с радостной ноткой, словно гордясь морозцем.

Подкатили к охраняемому дому, в котором министр обороны занимал одну из квартир. Адъютант, шедший впереди, нажал кнопку звонка, дверь приоткрылась, затем распахнулась перед Лонгином Антоновичем, и поджидавший в прихожей офицер помог гостю снять пальто. Затем офицер с благоговейным выражением лица осторожно дважды стукнул согнутыми пальцами в дверь комнаты, из неё донеслось: «Войдите!» – и профессор вошёл.

Министр, одетый по-домашнему в пуловер ручной вязки и в спортивные штаны, встал со стула, взгляд так и впился в лицо гостя. Они не виделись два года, и Лонгин Антонович сразу заметил, как отец (а для всех – его старший брат) постарел, осунулся. Его щёки втянулись, виски впали, морщинистое лицо покрывал сероватый налёт. «Болен!» – уколола мысль; профессору был дорог этот человек, всю жизнь любивший его искренне и сильно.

Весной сорок четвёртого получив письмо от Лонгина, лежавшего в госпитале в Гатчине, брат устроил его приезд в Москву и, когда по делам службы приехал туда, они увиделись. Лонгин, уверенный, что вполне будет понят, рассказал, почему и каким образом началось его сотрудничество с немцами, посчитал только лишним говорить о своей любви, о том, как отомстил за Ксению. Он знал, однако, что и это было бы понято.