Игорь Гергенрёдер - Грация и Абсолют

Начальник проговорил с издёвкой:

– Как же вы так наивно относились? – он постучал пальцами по столу, требуя внимания, и, когда профессор встретился с ним взглядом, произнёс назидательно: – Надо быть осмотрительнее в выборе собутыльников.

Лицо гостя было бесстрастным. Минуты три в кабинете стояла тишина. Его хозяин сказал с таким видом, будто его осенило:

– Он психопат?

Профессор не ответил.

– Вы не замечали у него ничего ненормального? – задал вопрос начальник.

– Замечал странности.

– Понятно… – проговорил хозяин кабинета, тоном поощряя Лонгина Антоновича к продолжению, но тот спросил:

– Где он сейчас?

– Скрывается.

– Скрывается? – сказал профессор, словно не расслышав.

Его собеседник усмехнулся:

– А вы думали, он с поднятой головой будет ждать следователей? – у начальника было выражение, будто он несказанно удивлён, что есть люди, допускающие подобное.

Он подождал, не скажет ли гость что-нибудь, и завершил разговор:

– На сегодня хватит. Подумайте над объяснением, как могли родиться эти обвинения против вас? Есть ли в них доля правды? Позвоните мне, и я вас приму.

По пути домой Лонгину Антоновичу представлялась и представлялась набитая немытыми людьми ужасная тюремная камера, зловонная параша, возникали перед внутренним взором колючая проволока лагеря, остервенело лающие овчарки, автоматчики на вышках...

Он рассказывал Алику о «телеге» Виктора, а душу крутило. Алик, лёжа на тахте ничком, вскричала приглушённо:

– Я ждала от него скандалов, но такого?! А после последнего приезда уже и скандалов не ждала. Он был спокойный. Чего ему недоставало? Свой дом, любящая баба! Деньгами помогаем – на водку хватает... Вот га-а-дина! какая же он пакостная гадина!

Профессор ходил по кабинету, выпив коньяку, на столе стояли бутылка и рюмка.

– Я предчувствовал. В нём же сидит неуправляемое второе «я».

– Но себе же во вред! себе-е… – Алик уткнулась лицом в узорную подушечку. – У него же было всё, как у людей! Лучше, чем у многих, многих людей, Ло-о!

Лонгин Антонович взял бутылку, опустился в кресло. Когда наливал рюмку, рука дрожала, и коньяк он выпил морщась, чего раньше за ним не замечалось. Алик вскочила с тахты, села на ковёр перед креслом мужа. Он привстал, чтобы поднять её, но, забыв об этом, сел на ковёр рядом с нею:

– Он думал – ты живёшь со мной через не хочу. Не зря спрашивал, часто ли ругаемся? Он решил: ты, всё взвесив, вернулась ко мне из-за материальных выгод. Надеялся – ты продолжаешь любить его: он весьма самонадеян. Может, даже рассчитывал на флирт в будущем.

– Ло-о! – с надсадой воззвала она. – Но ты же знаешь, что это не для меня?!

Муж поспешно кивнул, говоря:

– И вдруг он видит – ты нагишом села ко мне на колени и воркуешь со мной!.. Истина, такая зримая, поразила его: ты любишь меня! мы счастливы! Его, молодого, красивого, отважного и прочее и прочее... ты, узнав, разлюбила. А меня, лжеца, мерзавца и так далее, и тому подобное... узнав – полюбила! И наслаждаешься – он это почувствовал.

Вообрази его состояние: сколько всего в нём загорелось, заболело, сколько вспомнилось ему... Как неимоверно разрасталась его с большой буквы Обида! Я представляю, как его корчила жалость к себе.

Профессор выразительно посмотрел в глаза жены, предлагая вообразить терзаемого обидой Можова, затем сказал:

– Он мог бы поставить целью подкараулить меня и зарезать – но тогда собой не больно-то полюбуешься. А так – когда отдаёшь себя на расстрел – ну, это ли не апофеоз мужества, отваги, дерзкой красоты? Он восхищался собой и рисовал себе мои страдания в тюремной камере, он балдел, воображая, как всё рушится у тебя.

Лонгин Антонович поднялся, вновь взял бутылку: дрожь руки постепенно утихла. Держа левой рукой рюмку, осторожно наполнил её коньяком, не пролив ни капли. Поднёс ко рту – и рюмка опустела, хотя губы не шевельнулись и не дрогнул ни один лицевой мускул.

– Но ты всё равно нервничаешь, я же вижу, Ло-о! Что теперь будет? – Алик измученно вопрошала его.

Он прикрыл глаза, продолжая о Викторе:

– Наверняка рассуждал: могу, дескать, подготовиться и убить старого так, что комар носа не подточит – меня не возьмут. И со временем она станет моей. Но я встаю над этим, видя мою заведомую гибель!.. И как же умильно-радостно делалось у него на душе!

Профессор пытался изобразить улыбку умиления и спешил высказаться:

– А подоплёка-то иная. Убей он меня, всё имущество тебе достанется, ты будешь богатенькая вдовушка большого учёного. А ему нужны суд, позор и полная конфискация, чтобы ты, побитая, осталась на поругание – знала, как ко мне на коленки-то садиться голенькой! Грызи, мол, себя за то, что добыла на мужа компромат и посадила любимого. Вот что он себе рисовал, и это подвигло его решиться.

И ещё есть тонкость. Он обижен на страну, что она не удовлетворяет его запросы. При том он видит: и я страну не жалую – но мои запросы она удовлетворяет, я в ней как сыр в масле. Так не будешь, мол: обрушит она на тебя гнев и презрение... Он всё это себе представлял, смакуя моё медленное умирание в лагере, и ему дышалось во всю грудь.

– Я бы его убила, Ло! Будь он здесь – пырнула б ножом. Как я его ненави-и-жу! Он в тюрьме?

Профессор проговорил со вздохом:

– Не выдержал роль до конца, ударился в бега.

– Но его поймают?

– Вопрос недолгого времени. Ему некуда податься, не к кому постучаться, – сказал Лонгин Антонович без тени злорадства.

Алика поразил смысл слов, ненависть к Виктору слилась со жгучей жалостью, она невольно прошептала:

– Лучше бы он себя убил.

Пространство комнаты пронзили суетливо-беспорядочные звонки телефона: междугородка. Алик, вскочив с ковра, растерянно и испуганно перевела взгляд с аппарата на мужа. Тот подошёл к телефону, поднял трубку.

– Здравствуй, дорогой, – услышал он голос брата (то есть отца), – я сегодня из загранпоездки… и вот узнал. Тебя уже вызывали?

– Да.

– Так. Сейчас же выезжай в аэропорт и ближайшим рейсом ко мне! – приказал брат в явной тревоге.

Профессор смотрел на Алика, которая замерла в нестерпимом волнении, вся обратившись в зрение и слух. Немыслимо было не показать ей презрительную насмешку над положением, которым он был обязан Можову. С иронией ничем невозмутимого бесстрашия Лонгин Антонович сказал в трубку:

– Я дрожу и не в силах не спешить сломя голову.

– Слушай меня внимательно! – голос брата был сдавленным и отчаянно просящим. – Я не могу по телефону сказать, но дорога каждая минута!

Профессор, глядя на жену, произнёс тоном беспечного подтрунивания:

– Понимаю, что каждая минута дорога. Но не получается у меня – дрожать. Научи, пожалуйста.