Теодор Рошак - Киномания

Но помимо этого происходило и кое-что еще. Закамуфлированные кадры Ольги и ее напарника переходили из негатива в позитив и обратно: черный мужчина — белая женщина, черная женщина — белый мужчина. По мере того как нарастала страстность соития, ускорялась и частота этих переходов, вызывая головокружительный эффект. Наконец, когда страсть достигла высшей точки, камера начала медленно вращаться движение, отчего бешено пульсирующие изображения мужчины и женщины обрели конфигурацию символа инь-ян — живое единство противоположностей. Но все это внезапно, резко оборвалось, когда Ольга взяла меч, который перед этим положила сбоку от себя, и нанесла своему любовнику быстрый удар — отсекла ему голову.

В этот же самый момент видимые невооруженным взглядом кадры, под прикрытием которых совершалось ритуальное убийство, прояснились и завладели моим вниманием. Шаман принес первую из жертв «несказанного ритуала» — одну из женщин. Этот миг был вырезан из видимых кадров, но Касл сохранил его в невидимой части. Сцена была ужасающая: черную женщину насаживали на жуткий белый бивень. Я не мог облечь символику происходящего в слова. Да этого и не требовалось. По завершении сцены у меня осталось твердое убеждение, что я был свидетелем жертвоприношения — священного и непристойного одновременно. Когда пленка закончилась, у меня было чувство, будто я получил удар в солнечное сплетение. Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы прийти в себя, потом я протянул саллиранд доктору Биксу, чтобы и он мог увидеть эпизод во всей его полноте.

— В этом нет необходимости, — пробормотал он, перематывая катушку, — Я видел этот фрагмент.

— Правда? Когда?

— Когда вступил в свою должность здесь, в Цюрихе. Этот отрывок находился в нашей фильмотеке.

— Как же он туда попал?

— Мне сказали, что кто-то в Голливуде помогал Кастеллу с монтажом и эффектами — теми, какие тут есть. Когда студия (кажется, «РКО») вполне обоснованно решила приостановить съемки, наши монтажеры сохранили то, что им удалось найти. Не могу вам сказать, как пленка в конце концов оказалась у нас. Еще большая тайна для меня — почему ее вообще сохранили. Не сомневаюсь, мои предшественники считали ее не менее отвратительной, чем я.

После его ответа вопросов у меня появилось еще больше.

— Насколько я понимаю, Касл взял этот фрагмент с собой, когда в последний раз отправился сюда — в Цюрих.

— Правда? Не понимаю, зачем ему это понадобилось?

— Он полагал, что сможет убедить вашу церковь помочь ему деньгами для съемок «Сердца тьмы».

Доктор Бикс недоуменно смотрел на меня:

— Не верится, что он мог впасть в такое заблуждение. В любом случае если он взял эту ленту с собой, то она погибла вместе с ним. Разве нет?

— Да.

Доктор Бикс изучал меня внимательным взглядом, словно пытаясь прочесть мои мысли. Я решил поведать ему, что у меня на уме:

— А не могло так случиться, что эту ленту сюда привез Касл?

Он нахмурился. Но при этом выражение его лица было улыбающееся, вопросительное.

— Как такое могло произойти?

— Я хочу сказать, может, Касл все-таки добрался до Цюриха в сорок первом?

Доктор Бикс выпятил губы, поднял брови, стараясь убедительно показать, что обдумывает мой вопрос.

— Не помню, чтобы мне о таком сообщали.

— И эта пленка до сих пор у вас?

У него вырвался быстрый, горький смешок.

— Вряд ли. Моим первым действием на посту директора было уничтожение этой мерзости.

— Вы и правда считаете эту сцену настолько отвратительной? — спросил я, надеясь разговорить его. — Я согласен, снята она не на высшем уровне, но Касл работал в очень трудных условиях. Ему приходилось снимать быстро, чтобы студия не пронюхала…

Доктор Бикс нетерпеливо меня перебил.

— Это не имеет никакого отношения к художественным ценностям. — Два последних слова он прошипел, словно они обжигали его губы, — В этом злосчастном обрывке есть вещи — и вы их видели, — драгоценные для нашей веры. Кастеллу никто не давал разрешения использовать их, уж не говоря о том, чтобы осквернять. Вам с вашими преувеличенными современными представлениями о свободе художника, вероятно, трудно это понять.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, говоря «осквернять».

Он ответил так, словно оказывал мне величайшую услугу уже одним тем, что вообще обращал на меня внимание.

— Интересно, профессор Гейтс, что вы понимаете под идеей жертвы. Несет ли она вообще для вас нравственную нагрузку. А если я вам скажу: то, что вы видели через мультифильтр, это грязная пародия на ритуал жертвоприношения, почитаемый нашей церковью с древних времен. Станет ли это вам после моих слов понятнее? Боюсь, что нет. Вам нужно гораздо глубже разбираться в нашей теологии, чтобы понять, каким оскорбительным нам представляется эта гнусная карикатура. Но даже если бы эта вещица и не была богохульственной, мы никогда не смирились бы с тем, что в фильме — в каком угодно фильме — на всеобщее обозрение выставляется символ нашей веры.

Наконец-то я слышал то, что меня интересовало, — стоило раздразнить священника, и из него вместе с раздражением выплескивались и кое-какие горестные факты о последних днях Макса Касла.

— Но почему? Ведь вы учите своих воспитанников делать кино.

Тон доктора Бикса стал уничтожающе нравоучительным.

— Кино — это светское искусство, и у него свое предназначение. Оно не должно посягать на священные доктрины, в особенности если единственная цель режиссера — создать эстетическими средствами то или иное ощущение.

— Вы и правда считаете, что Касл не ставил перед собой никаких других задач? Мне стало известно, что он относился к кино очень серьезно. Он хотел, чтобы оно стало комментарием к современному варварству, бунтом против цивилизации. Мне думается, он искал наиболее действенные образы, чтобы сказать об этом.

На лице доктора Бикса застыла ухмылка, которая призвана была сообщить мне, что мои слова неубедительны.

— И чтобы сказать такую важную вещь, герр Кастелл счел возможным увязать священные символы нашей веры с пьяными дикарями и стриптизом.

Я решил, что лучше дать задний ход. Речь вот-вот могла зайти о вопросах доктрины и теологии, а в них я плавал. И потом, в мои задачи не входило защищать Касла от его духовных наставников. Но я отважился на последнее замечание.

— Некоторые члены вашей церкви считают Касла пророком. — Я произнес эти слова вопросительным тоном, чтобы они не звучали утвердительно. На лице у доктора Бикса появилось выражение крайнего недоверия. Испугавшись, я смягчил мое замечание. — По крайней мере, от одного члена вашей церкви я такое мнение слышал.

— Хотелось бы узнать — от кого.