Ольга Литаврина - Пока мы рядом (сборник)

– Да что случилось, мама?

– Ну как же, ведь Антонина Петровна умерла. Завтра похороны. До больницы-то она мне звонила, а потом только Стасик два раза писал. Сейчас я письма поищу!

– Какие еще письма?! Во сколько и где похороны?!

– Завтра, значит, на Троекуровском кладбище. В двенадцать. Участок я не помню, но это где похоронены наши бабка с дедом, в том же ряду. Это уж Стасик выбил для матери, сейчас это дорого стоит. Ты бы, если поедешь, заодно и наши могилы прибрал, проверил, все ли там как надо: мы ведь, если что, можем рядом еще местечко оформить. Мне, как дочери, положено… Там вокруг все люди нашего круга…

Больше слушать ее я не мог. Бедная Антонина Петровна! Простая, безыскусная, всегда как будто немного робевшая с моей матерью, она, не рассуждая, посвятила жизнь самому главному – любви и преданности. И кто знает, какую страшную цену пришлось ей заплатить за это…

На остаток премии я купил строгий черный костюм, огромный букет с четным числом белых до голубизны высоких роз и широкую алую ленту – «От нас всех». Она узнает, от кого.

Приходилось опять ждать до завтра. Девочка моя, беззащитная Майкина девочка, как уберечь тебя от жестокого мира? Как облегчить непосильную ношу на хрупких полудетских плечах – груз обвинений, сомнений и загадок, связанных с жизнью и смертью? Жизнью и смертью Майки Милениной, букетиком диких гвоздик и качелями, возле которых кончились силы моего сердца…

Четверг. 30 августа

Конечно, утро четверга я встретил на Троекуровском кладбище. Мне и в голову не пришло взять родительницу с собой, настолько я привык к ее добровольному заточению. Впрочем, сегодня я очень порадовался этому – если на кладбище уместно такое чувство, как радость. Мне необходимо было побыть одному, постоять у могил деда и бабки и подготовить себя к последней встрече с милой, терпеливой и доброй Антониной Петровной, в каком-то смысле заменившей мать всей нашей троице.

Троекуровский некрополь каждый раз подавлял меня своим благообразием, холодным порядком и даже некой механической, угрюмой красотой. Если на кладбище в Щербинке, где лежала другая моя бабка, с его беспорядочным нагромождением маленьких и бедных могильных оград с типовыми искусственными венками, смерть представала жалкой, скученной и однообразной, то здесь, на Троекуровском, участки были большими, сухими круглый год. Оградки, венки и даже скамеечки перед крестами или памятниками – добротно-изысканными, а люди, обитавшие в этом «городе мертвых», – более значительными и даже заслужившими посмертные почести. Поэтому я в очередной раз поймал себя на мысли, как не на месте «чувствовала себя» среди этих генералов и дочерей министров моя простая деревенская бабка Марья Караганова. Наверно, так же будет «чувствовать» здесь себя простая вдова заводского рабочего Левки Долбина – Антонина Петровна.

Оттого и могилку ее хотелось искать не как нашу, фамильную, на главной аллее, в виду центрального входа, а где-нибудь в уголке, у забора.

Но, видимо, Стас вылез-таки из кожи, чтобы достойно упокоить мать. Ее участок оказался почти рядом с нашим, я зря только сделал огромный круг и опоздал на церемонию прощания. Несколько незнакомых старушек и старичков в черном, открытый гроб у могилы и оратор, заканчивавший заказную речь:

– Ветеран труда, отдавшая все силы на производстве. Москвичка в первом поколении, заботливая жена и самоотверженная мать… от лица коллектива… от профсоюзного комитета… от районной управы… Скорбим вместе с тобой, дорогой Станислав Львович!

Я подошел к оратору совсем близко. Грянул похоронный оркестр. Началось прощание. Ни одного знакомого лица. И почему-то нет Стаса, которого я рассчитывал увидеть здесь наверняка.

Я приподнял свои розы и наклонился над гробом: «Антонина Петровна, наша тетя Тоня, прощайте! В отличие от наших близких, вы никогда не судили нас, а всегда умели понять и простить. Вы – наш самый внимательный слушатель, наш старший товарищ, и только вам мы могли признаться во всем и всегда попросить совета. Мы знали, кто может разделить наши детские беды и на чью помощь можно рассчитывать безусловно. Если бы не вы, мир стал бы для нашего братства еще жестче и равнодушнее, и кто знает, надолго ли хватило бы чистых, наивных, доверчивых и благородных уз нашей дружбы? Поэтому вы всегда будете с нами, такой, какой остались на свадебной фотографии сына, молодой, счастливой и словно лучистой, рядом со сосредоточенным сыном и драгоценной невесткой…

Думая об этом, я не сразу вгляделся в лицо на атласной подушке. Я вообще не выношу смотреть в лица умерших – они навсегда зачеркивают милый живой облик. Но тут я неожиданно и резко вздрогнул – скорее даже содрогнулся – и неловко огляделся по сторонам, не шокирует ли это серые чопорные лица вокруг? Но нет, все смотрели равнодушно, как плохие актеры, исполняющие давно заигранные роли. Я взглянул в лицо «тети Тони» еще раз и, так и не решившись на последний поцелуй, выбрался из толпы и вплотную подошел к простому кресту с табличкой, куда намеревался повесить свою красную ленту. Да, крест был обычный, православный. И табличка обычная, пока еще деревянная, без фотографии, но с четкой надписью закругленными буквами:

Долбина Антонина Петровна 19… – 20…г.

Ты дарила мир нам – с миром и покойся.

Это было уже слишком! Я положил к подножию креста розы, сдернул тетрадную страничку, наполовину заклеившую подпись на табличке, хотел было выбросить, но смял и сунул в карман, туда же сунул и свою алую ленту и, ни с кем не прощаясь, пошел прочь от этого пошлого и кощунственного фарса.

Неожиданно сильно похолодало. Зарядил противный простудный дождь, тут же разогнавший «прощальную» толпу. Я вернулся к бабке и деду, опустил ленту на бабкин холмик и снова увидел перед собой лакированный светлый гроб и лицо на атласной подушке, серое и сморщенное, как гриб, которое даже после смертельной болезни, даже после стольких лет разлуки никак не могло быть родным и знакомым лицом Антонины Петровны. Это была не она, и не было Стаса, и никого – никого из знакомых! Но оркестр, но речь, но табличка! Я почувствовал, что ноги больше меня не держат; присел на скамеечку возле памятника бабке и достал чекушку, приготовленную в память тети Тони. Вместе с нею выпал из кармана смятый тетрадный листок. Я машинально поднял его, разгладил… И прочел:

«В пятницу, в час. «Звездочка». Скамейка под елями».

Пятница. 31 августа

Как всегда, четкое указание к действию тут же мобилизовало мои силы. Я сунул в карман недопитую чекушку и тетрадный листок, осторожно прикрыл калитку и поплелся к автобусной остановке напротив помпезного входа-выхода. А добравшись до нее, поблагодарил сам себя за терпение, с которым уже целую неделю обходился без своего железного коня. Ведь с остановки просматривалась вся дорога от кладбища, пустынная сейчас из-за дождя. И никак нельзя было скрыться серенькой неприметной фигуре, что не могла себе позволить пережидать дождь, ведь ей необходимо было держаться неподалеку от меня!