Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

— Ну да.

— Видите ли, мне бы не хотелось вас принуждать...

— Вы меня не принуждаете. Я сама хочу! Да-да, вы не ослышались: кредитор передо мной и обратной дороги нет.

— Но я не слишком суровый кредитор.

— Зато слишком многословный! Так где же?

— У меня дома нельзя: там жена.

— Я так и думала. Тогда пойдем ко мне.

— К вам?.. Вы одна живете?

— Совершенно, так что для добропорядочных мужчин никакого риска. Это здесь, в двух шагах.

— Ну, коли так... пошли.

— Пошли.

Она повела меня вверх по улочке старого города, через три арки, и больше ни одним словом не удостоила, пока не остановилась перед своим, прямо скажем, скромным жилищем.

— Ну вот, заходите.

Крутая лестница из серого пористого камня, неотъемлемый запах помоев, вчерашнего рагу, за каждой дверью орет радио. Но ее квартирка оказалась очень даже уютной. В прихожей, правда, не было окон, но через открытую дверь из столовой проникал солнечный свет. Обстановка (диваны с бахромчатой обивкой и все прочее) хранила аромат старины, точно покрытая патиной.

— После смерти матери я ничего здесь не трогала.

Однако большой полированный стол серийного производства отличался от остальной мебели, солнце играло на его гладкой поверхности и на стоящей в центре граненой вазе с крапчатыми ветками кустарника (в народе говорят, он приносит несчастье).

— Садитесь туда... нет, лучше сюда. Выпьете чего-нибудь?

— Да нет, не стоит.

— Как хотите... Тогда приступим?

— Пожалуй.

Она подошла к окну, встала в нерешительности, освещенная солнцем. Неужели наконец-то в душу ее закралось сомнение? Но я сразу понял, что причина ее колебаний не та, на которую я надеялся: здесь явно было что-то другое, а что — непонятно, и это начинало меня раздражать.

— Мне самой раздеться или вы?..

— Поймите меня правильно: мне бы не хотелось пускать в ход руки, ведь я, как вы помните, не об этом просил.

— Но вы же, кажется, хотели меня поцеловать...

— Да, но только губами.

— Ага, значит, если вы ко мне прикоснетесь до того, как я разденусь, удовлетворение будет не полным, так ведь?

— Удовлетворение — слишком обязывающее слово. Вы девушка умная, но не надо копать чересчур глубоко: это опасно.

— Может быть, вы и правы. А умна я ровно настолько, чтобы изничтожать себя по сто раз на дню... Что ж, приступим... Не прозевайте момент и получите свое вознаграждение... Мне же нужна свобода, чтобы вновь предаться своему отчаянию.

— В каком смысле?

— Минутку терпения: сами увидите.

С нарочитой медлительностью она начала раздеваться. Сперва сбросила пелерину, затем выскользнула из платья (черного) и осталась, такая очаровательно хрупкая, с обнаженными руками и этой вожделенной грудью, лишь слегка прикрытой дешевым кружевом. Темно-золотистые волосы под мышками выглядели наверняка не менее соблазнительно, чем те, скрытые, да-да, у женщин не одно, а три, четыре, может быть, даже пять тайных, созданных нам на погибель мест, включая губы с их пленительным пушком.

— Продолжим?

— Да, черт побери! — выкрикнул я.

Она еще медленнее стянула левую бретельку комбинации, все же придерживая одной рукой эту последнюю преграду к моей заветной цели. Взглянула на меня угрюмо, испытующе, как бы в ожидании еще одного нетерпеливого знака. Потом убрала руку, и легкая ткань съехала вниз, выпустив на свободу левую грудь.

— Вот, — сказала девушка просто и как-то опустошенно.

Грудь! Но было ли женской грудью то безобразно-голое или голо-безобразное, что предстало моим глазам в золотых лучах солнца? Уродливые морщины вокруг соска метили эту бледную, болезненно припухшую плоть. Обычно восхитительный нежно-розовый конус здесь был мертвенно-белым и жалко выглядывал из-под длинных черных волос. А на месте соска, этого венца груди, к моему ужасу и ее позору, зияла темная, вялая щель — точь-в-точь рот беззубого старика.

— Вот вам та, что ближе к сердцу... к самому сердцу! — У нее вырвался истерический смешок, который сродни рыданию. — Может, вам и вторую показать? Пожалуйста, любуйтесь. — И она обнажила вторую грудь, как две капли похожую на первую. — Ну что, вы все еще хотите поцеловать меня в эту... в это место? Так давайте: я готова заплатить свой долг.

Я уже все решил, хотя и не знал ни истинной причины ее отчаяния, ни того, как и под каким предлогом могу ее утешить; но в том, что я должен это сделать, у меня сомнений не было. И не важно, в результате какого несчастного случая или слепого жребия судьбы остался так обезображен этот предмет женской гордости, — меня, против ожиданий, уже захватили совершенно новые чувства.

— Конечно, я хочу поцеловать вас именно туда. Подойдите же.

— К черту! — с надрывом воскликнула она, не двигаясь с места. — Мне не нужна ваша оскорбительная жалость, вы же видите, я обнажилась перед вами... и тем самым доказала свою готовность заплатить сполна! Какая другая женщина решилась бы на такое? — Она вся дрожала, как в лихорадке. — Почему бы вам не успокоиться на этом и не унижать меня своим сочувствием? Никто вас не принуждает целовать... сосок, которого не существует. И вы не принуждайте меня проходить через эту адову муку — видеть ваше отвращение, когда будете его целовать!.. Ну разве мы не квиты теперь?

— О каком сочувствии вы говорите? — не слишком уверенно возразил я. — Вы заблуждаетесь: дело вовсе не в сочувствии.

— А в чем же?

— Представьте себе для начала, что по нашему желанию один образ может подменяться другим, или, строго говоря, образ «прим» может сохраняться после того, как он разрушен, вытеснен другим образом. Кое-кто не очень изящно назвал это «объектом поиска». Там, на улице, меня прельстила ваша свободно колышущаяся грудь, так вот, вы попробуйте представить, что эта, которую я вижу сейчас, для меня ничем не отличается от той, которую я нарисовал в своем воображении на улице, вопреки всей очевидности противоречия... Вы что-нибудь поняли из моих сбивчивых объяснений?

— Поняла. Поняла, что никто не сумел бы лучше, тактичнее, великодушнее обосновать свою жалость, и признательна вам за это. Ну вот, я опять стала вашей должницей.

— Да нет, не то!

— То, именно то, признайтесь!.. Если, конечно, вы не извращенец.

Извращенец? А что, может, она и права. В самом деле, я чувствовал, как изначальное мое омерзение перерастает в некую темную и порочную страсть. Я уже и впрямь жаждал зверски впиться губами в эту несчастную грудь. Кто знает, а вдруг от моего поцелуя скрытый в мрачном провале сосок появится на свет и в душе раздавленной горем женщины воцарится хотя бы относительный покой. Но, вполне возможно, меня обуревали и другие, не столь благородные желания.

— А если извращенец? — отозвался я, помедлив. — Что из этого?