Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

Р е ж и с с е р. Понял. Одного не пойму: как все это складывается в целое?

Н и к т о. А вы посмотрите, послушайте, оцените мою изобретательность и искренность... мою беспредельную изобретательность, мою изобретательную беспредельность.

Р е ж и с с е р. «Вперед, молодой чужестранец!..»

Н и к т о. Что это значит?

Р е ж и с с е р. Ничего. Наш воображаемый зритель ждет.

Н и к т о. Настоящему-то долго пришлось бы дожидаться.

Женщина моя, что еще тебе сказать? Вот сойдешь ты в хладную могилу, и вместе с тобой земля поглотит всю мою любовь, все счастье, надежду, все светлое и возвышенное, все мирское блаженство и радость — словом, все, что способно вдохнуть живой смысл в неуютное бытие мужчины. Я люблю тебя, нежное создание, люблю более, чем прежде, когда повстречался с тобою после долгих лет тоски, после мучительных скитаний по засушливой пустыне. И вот ты уходишь. В тебе находил я средоточие совершенств и прелестей, ты одна была пристанью для моего сердца, тобою жила моя душа. И я лишаюсь тебя так немилосердно скоро, что, кажется, будто сошлись воедино свадебный наряд с траурным убранством. Ты тоже любила меня, как никакая другая не сумела бы. Потому знаю наверняка: твоя могила заберет не только нашу любовь, но и райские кущи, любовью дарованные. Чем будет отныне и впредь жизнь моя, когда все, что наполняло ее, сам жизненный дух, нынче отнято? Ах, с какой охотой я отдал бы тебе всю свою кровь (разве что, за исключением последней капли), дабы увидеть, как бьется в жилках твоя. Ах, с каким желанием (если нельзя как-нибудь иначе) последовал бы я за тобой в сумрачный путь, когда бы не опасался огорчить трепетную подругу, которая еще поддержит меня своим светом или тенью своей! Но кто возвратит мне тебя, тебя настоящую? Красивая, добрая, но — увы! — была. И блистала нравственной чистотой, и сияла очарованием (а равно прочими достоинствами), даря ближним неисчерпаемую доброту, ласку и тепло. Всего этого у меня больше нет... А ты, мышонок, с оглядкой взбирающийся по ножке стула, — чего ищешь ты здесь, в доме скорби? Зверушка, которую следовало бы умертвить или прогнать, карабкайся с миром, только побудь со мною! Но, в испуге от моего голоса, ты крохотным комочком бросаешься наутек, и не знаю, стоит ли упрекать тебя за то, что стремглав несешься в потайную норку, к своей мышке, счастлив, что спасся... Счастлив и ты, певучий соловейка, льющий трели в ночную даль лишь оттого, что, как сказал поэт, твоя веселая подружка живет с тобой в одном гнезде. Живет... Сколь упоительно это ни с чем не сравнимое слово... Но что я вижу! Ее щеки будто окрасились легким румянцем... Ах, это обман моего измученного зрения... Ах, нет, не обман... О радость, о чудо из чудес — она оживает! О восторг невыразимый, который и меня из мертвых к жизни воскресит! Она что-то сказала...

— Моя любимая хрустальная ваза — на этой кривой табуретке? Ведь заденут — свалится же!

— Как внятно все она произнесла... Останься ж здесь, навеки позабытый, кошмарным призраком минувшего, мой траур!

— Ну-ка, убери ее отсюда. Что такое, по какому случаю цветы? А свечи?

— Это иллюминация в честь твоего пробуждения. Родная, ты в объятиях возлюбленного, нынче тебя приветствует, ликуя, вся природа, ты...

— Сума сойти, завтра у нас что, пятнадцатое? Рассрочка за пылесос не плачена, а до конца месяца еще жить надо. Деньги как в прорву летят, ей-Богу. Знаешь, почем на рынке шпинат ?

— Шпи... Вообще-то я уже... Шпинат, оно, конечно, шпинат. Но все-таки... Взгляни в открытое окно на звезды, чуть тронутые утренней зарею, они как будто смотрят с высоты к нам в комнату, которая еще минуту назад была юдолью скорбною...

— А служанки — это же наказание Господне! Наша крадет без зазрения совести, когда в магазин посылаю, и дома крадет. Что с ней делать — ума не приложу. Иной раз просто слов не хватает!

— ...И шлют нам поздравленья к празднику любви!

— Ты бы хоть прищучил ее, что ли, всыпал бы как следует. Да ведь тебе наплевать.

— Любимая, вдохни живительный, целебный аромат апрельской ночи и...

— Сто раз говорила: синька портит белье, а ей лишь бы скорее, скорее... Ну как же: лошади чужие, хомут не свой...

— Да, но...

— А эта Аделаида чего воображает — явилась вся из себя разряженная, расфуфыренная. Вспомнила молодость. Смехота, в ее-то возрасте. Назло мне, что ли, выкаблучивается? Держи карман! А то я не знаю, откуда у нее денежки — от несчастных мужей! Хотя, что я перед тобой распинаюсь: ты же по ней сохнешь.

— Да нет, клянусь, я...

— Обязательно к лету сошью себе новый сарафанчик — мой старый уже совсем никуда, и не носят такие больше...

— Вот и призвал тебя Господь. На сей раз ты действительно мертва. Много лет минуло после той отчаянной ночи, когда ты чудом возвратилась к жизни. Тогда я с готовностью «отдал бы тебе всю свою кровь» и так далее. «Услыхав мои пламенные молитвы небеса повелели, чтобы ты пробудилась от смертного сна» и тому подобное. Столь высокопарно я тогда изъяснялся и даже мыслил. Кстати, что у тебя было? Каталепсия или не помню уже, как это называли. Да и неважно. Много лет... Какое яркое воспоминание ты оставила о себе! Будем думать, что оставила... Как все на свете люди, ты, в сущности, не виновата. Спи спокойно. И ладно. Но что дали мне все эти годы ? Что они дали нам, если взглянуть в таком разрезе? Я знал тебя нежной, прекрасной, умной, доброй, а пришлось убедиться, что ты еще и сварливая, злая, глупая, пошлая, вдобавок некрасивая. Всего этого было не сказать чересчур, но сполна. Ты со своей стороны ничего не дала, ты отняла у меня. Точнее, отняла все, что, может быть, дала раньше, и сверх того совсем пустяк: возможность надежды и счастья, поскольку однажды потерявший веру никогда уже не уверует. Ведь сам факт, что ты отнимала, мог и, видимо, должен был привязать меня к тебе, я понимаю. Впрочем, понимаю, что это надо понять, а на самом деле не понимаю ничего. Можно ли было привязать меня к себе крепче, нежели когда ты умерла в первый раз? Нет, нельзя, я твердо уверен, что все остальное — чушь. Разочарование порождает унылых людей и унылые чувства, которые уже не насытятся одним счастьем и удовольствием. Эти больные чувства есть корчи нашего отчаяния, свидетельство нашей вульгарности, и мы спесиво тужимся облагородить их, равно как и многое другое в себе, убогое и болезненное — например, терзания обыкновенной заурядности. «Она была женщина, просто женщина, за это я любил ее» — так вещает риторика, а вместе с ней наше бессилие. Не мудрствуя лукаво, спросим: чем, в сущности, была наша жизнь (ибо лишь совместное житье являет собой подлинную жизнь), если не сплошной, беспрерывной беседой (когда не цапались), беседой без конца и без начала, однообразной, до омерзения нудной и Бог знает на какие темы? Чем она была, если не тошнотворной цепью бессмысленных хлопот и метаний без малейшего проблеска впереди? Я, разумеется, сам того не замечая, оставлял без внимания «твою пленительную грусть» и все такое прочее. Ну разве не прав я, мечтая в ретроспективе... черт, словечки!.. жалея, что ты не умерла вовремя, то есть еще не успев сбросить маску? Счастлив тот, чья жена скончалась по возможности в день свадьбы, оставив на память свой чистый образ, который уже никогда ничем не запятнать. Будь у меня в ту ночь малость здравомыслия, не убиваться бы надо, а кричать во все горло: «Какое счастье, что ты умерла!» И после воскрешения не ликовать, а сыпать пепел на голову. Да, ты воскресла, но разница между тобою прежней и новой была словно между жизнью и смертью, тем более, что потом и была медленная смерть. Ведь только смерть может продлить нам жизнь, если не предаст. Другими словами, наш единственный враг — сама жизнь... Опять я витийствую!.. А ты, мышь, зараза, чего вылупилась из-под буфета, дура? Когда ж вас выморят-то, наконец? Катись отсюда, мразь, спасай свою поганую шкуру, все одно достану... Зерном травленым... И этот ублюдок тоже — соловей, скотина наглая, — сюда ему, видите ли, в паршивый садик захотелось, под самыми окнами расселся, сволочь. Жемчужные трели, переливы свирели, что там еще эти стихоплеты понасочиняли... Обрыдло! Шарахнуть бы в тебя из двустволки, не порешить, так хоть отвадить — оно бы в самый раз.