Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

«Бывают и такие пауки, — сказал себе Капитан, ухватившись за неожиданно подвернувшуюся мысль, — однако описывать их таким образом — значит ничего в них не понимать. Сущность паука — его плоть, неуловимая тайна паучьего тела, остается, таким образом, недоступной для нас. В состоянии ли кто-либо постичь эту тайну, узнать, как оно устроено в действительности?

С этой целью, — продолжал он разговор сам с собой, — необходимо заняться изучением желтоватых пауков, тех, у которых лапки слишком слабы, чтобы постоянно удерживать вздутый комочек тела — пузырь, наполненный гноем. Достаточно слегка надавить на этот пузырь, как из него польется густая жидкость. Вернее говоря, пузырь даже и не желтоватый — он прозрачный, а цвет его такой от скопления этой жидкости. Быть может, в этом и состоит сущность паука. Пузырь — это нечто вроде до краев наполненной емкости, волдырь, который обязательно надо проткнуть, в противном случае наполняющий его гной разольется подкожно и заразит прилегающие ткани...»

В то же мгновение словно удар молнии поразил мозг, сердце и кровь Капитана. Как обычно, он не сразу понял, что произошло. Только в следующее мгновение, лишь после того, как смертоносный раскат грома отгремел и, преодолев порог интенсивности, начал спадать, обретая форму мысли, Капитан понял смысл сравнения паука с гнойным волдырем. В ту же секунду мысль определилась во всей своей ужасающей четкости. Капитан понял. Нежданно-негаданно понял, какого цвета глаза его собственного сына. Они цвета пауков-волдырей.

Мощный позыв увлек Капитана в место его недавней славы. Он пытался воспользоваться своим испытанным — последним — средством. На бегу открыл дверь, уселся с достоинством и произнес:

— Я пригласил вас, господа... — но осекся — слова застревали в горле и контакт с аудиторией не определился.

Да и сам позыв оказался ложным. Уже и организм Капитана не был в состоянии справиться с ситуацией. Отсутствие рефлекса означало одно — гармония вещей нарушена раз и навсегда.

Приговор Капитану был вынесен. С деланным спокойствием он вернулся к себе, не торопясь, оделся и вышел из дома. Взгляд, который он бросил на старый двор, средоточие своего дома, можно было бы назвать отсутствующим.

El rojo paso de la blanca aurora.

...Mais la croix de l’aurore se casse et se ride... [22] Багровая поступь белой зари. ( Гонгора ) ( исп. ) ...Но крест зари вянет и рассыпается... ( франц. ).

Снег на вершинах гор едва угадывался в свете звезд. Куда шел Капитан? Этого он и сам не знал. Ему было все равно. Давно знакомые каменистые дороги (от неосторожного шага срываются под откос камни). Затем поросшие травой склоны. Все дальше, вверх. Вырваться из цепи окружающих котловину холмов. За покатыми перевалами пейзаж становится более суровым. Из темноты закрытой со всех сторон долины путь лежит в горы. Полоска леса на склоне определяет границу вытянутой долины, уходящей прямо к небу. Вот и грабовая роща, священное место для охотника на бекасов в ноябре! Черные стволы грабов: «темный лес», так называют эту рощу местные жители. Снег... Идет снег. Свернуть в лес. Закружили снежинки, подул легкий знобящий ветер, как всегда перед рассветом. Левантин — утренний ветер. Где-то очень далеко, в небесной глубине, робкий нежный просвет. Слабый проблеск голубизны на фоне темно-лилового и прозрачного неба. К ясной погоде. За спиной еще смоляная чернота с оттенком синевы. Мрачные краски отступающей ночи. Ночь тем темней, чем крупнее и ярче звезды, пробивающие мрак ее непроницаемого покрова, чем ослепительнее клонящийся к горизонту трагический серп луны — предвестие бед и кровопролитий. Но опущен занавес ночи в неожиданной предрассветной тишине. Она еще не решила, в каких щелях, в каких потаенных углах спрятать свои ужасные призраки, которые будут грозить нам даже в полуденный час. День незаметно подкрадывается из-за линии горизонта. Ночь поглядывает на него искоса, словно взъерошенный пес, попавший в трудную переделку. Еще раз Капитану, следившему за путями отступления ночи, почудилось, будто он погрузился в морскую пучину, что бескрайний свод неба — это поверхность моря, видимая из его глубины. Бесконечно далекая, недосягаемая поверхность. Капитан ощутил бездонность пустоты, простирающейся за пределами небосвода, словно сам он был до краев наполнен водой и малейшее ее движение вне его отзывалось внутри острой болью. Луна поплыла розоватой медузой по морской глади. Светила перебирали лучами, как морские звезды, пустившиеся вплавь. Головокружительный ужас. Испуг. Но перемены на горизонте — вспыхнувшая рассветная полоска — привели его в чувство.

Темный лес, грабовая роща. Мало кто, кроме охотников, бывает в этих местах. Белый граб — примитивен и лишен тайны. Такая роща мало чем отличается от зарослей орешника. Душа черного граба таинственна, непредсказуема. В ней скрыта угроза. Черный граб тоже станет цвести весной, как и все деревья, расправит молодые листья, пустит новые побеги. Но и это произойдет как бы втайне от всех. Никто никогда не видел, как цветет и зеленеет черный граб. В любое время года роща черного граба напоминает бурелом. Стелются по земле перепутанные узловатые корни, прочные и жесткие, как камень. От корней — длинные тонкие стрелы побегов. На глаз они гибче и тверже стали. В действительности прилипчивые и цепкие, словно щупальца. Для чего существует на земле черный граб, каково его предназначение — никому не дано знать. Но то, что лежит у черного граба на душе, темной и непроницаемой, поймет всякий, стоит ему очутиться в сумрачном лесу среди стволов, покрытых жемчужно мерцающей корой.

Охотник, пытающийся проложить путь через черную грабовую рощу, не только обречен оставить обрывки одежды и кожи на острых крючьях корней и стволов черного граба и смириться с тем, что сотый, тысячный раз он будет принужден вытаскивать свое ружье из зарослей. Словно в насмешку, станут они выхватывать его из рук и удерживать всеми силами, как собака — любимую кость. Несчастный, потерянный в первозданном мраке переплетений мерцающих ветвей, он должен также выдержать пытку наказания розгами. Стоит ему прикоснуться к гибким стрелам побегов, отвести их в сторону, как они, выждав какое-то мгновение, обрушат на жертву свистящий удар. И бить будут точно, уверенно и умело — с расчетом до миллиметра. По ушам, которые сразу же распухнут от крови, по запястьям рук — где побольнее, по щекам, подглазьям, глазам — едва успеваешь зажмуриться, по любой части тела, везде, где нестерпимее боль. Нанеся удар (предпочтительнее самым кончиком истонченного побега), черный граб делает вид, что он ни при чем — ветки застывают недвижимо, как прежде, и уж не колыхнутся. Только едва заметная безразличная дрожь выдает стрелы, только что пущенные в ход. Как это происходит — неизвестно. Ветви других деревьев, например того же белого граба, даже если нарочно их согнуть и отпустить на волю, способны в лучшем случае хлестнуть по рукам или по лицу идущего следом. Но не до удивления тому, кто оказался в плену у черного граба. Даже сильный духом не выдержит долго прогулки в сумрачной грабовой роще. Очень скоро почувствует он себя жертвой, отданной на растерзание мерцающим духам, которые не ведают пощады. Злобные гномы и безжалостные сильфиды с узловатыми палками и крючьями водят вокруг него свои хороводы под свист розги. Удар ее, рассекающий воздух и обжигающий тело, тем горячей, чем медленнее и плотнее ложится она на тело, часто это напоминает взлет бекаса, когда тот пытается вырваться из кустов на волю. Так черный граб мешает охотнику выследить добычу. Даже если на расстоянии вытянутой руки от прицела ружья и пролетит остроклювый бекас, охотник все равно не успеет выстрелить.