Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

Несмотря на короткий период не то чтобы отчужденности, а именно замешательства, она, как можно догадаться, никакой обиды на нас не затаила (мы от случая к случаю виделись у родственников, поспешивших заполучить ее к себе) и даже приняла небольшой подарок к Рождеству. В последние годы она ушла на покой, видимо чтобы всю себя посвятить церкви. Совершила паломничество к Мадонне из Каннето. Описывать его не берусь, так как не владею ее слогом: рассказ Марии Джузеппы об этом паломничестве мог сравниться с текстами старинных священных книг и был прекраснее волшебной сказки. Стоило бы, пожалуй, еще упомянуть об одном из виденных ею снов, пророческом и назидательном; этот сон очень ее взволновал. В нем фигурировал — к сожалению не помню, при каких обстоятельствах — чертенок, «смешливый такой, веселый и рожки только-только пробиваются».

Но обратимся к концу ее жизненного пути, к развязке, воистину неожиданной и столь жестокой, что никакой кровью эту жестокость не искупить. Началась война, пришли марокканцы, а они известно, что тут вытворяли. Мария Джузеппа стала их жертвой. Наверно, их было много. Никогда не забуду ее фразы по поводу этого страшного события; она не сетовала на Создателя, не сыпала проклятьями, не заламывала в отчаянии руки, она сказала: «Хоть бы уж были красавцы!» Я знаю, что не должен привлекать ваше внимание к этой фразе, а уж тем более ее комментировать, но я давно потерял надежду на какой-либо интерес ближних к тому, что я рассказываю. Итак, я вижу здесь не только отблеск женственности, внезапно дошедший до нее Бог весть из какого далека, но и признание возможности, допустимости события как такового; как будто некие моральные, а то и эстетические факторы могут служить оправданием «случившегося» (если можно так выразиться) и при наличии таких условий оно уже становится не зверским насилием, а действом законным, желанным и чуть ли не осененным Божьей благодатью.

На этом я мог бы и закончить ту часть, что касается меня лично. После того случая Мария Джузеппа пожила еще какое-то время, но все мучилась, болела, а потом умерла, как в первом рассказе. Ответственность за эту безвинную гибель несу не я, а другие, или вообще никто, так что и говорить не о чем. На ее заброшенной могиле, которую я отыскал благодаря кладбищенскому сторожу, ни одна сердобольная душа не удосужилась поставить крест или плиту с именем. Я сделал соответствующие распоряжения, но плотник все тянул да откладывал, так я и уехал, оставив позади голый могильный холмик. Позже кто-то все-таки установил сколоченный на скорую руку крест, который стоит там и по сей день. Сперва он выделялся среди остальных памятников, украшенных скромными цветами, но затем какой-то вьюнок робко потянулся к нему (мне довелось наблюдать за его продвижением) и со временем, обвившись, расцвел пышным цветом.

Но точно ли я так уж чист во всей этой истории? Небось думаете: вот хочет похвастаться своим мрачным провидением человеческой судьбы! Ничего подобного! Правда ли, нет ли, что природа, слепая природа временами «тщится подражать искусству» (или как там говорится?), я все равно не верю, что рассказ, хорош он или плох, способен повлиять на судьбу человека. По-моему, такое предположение вульгарно и примитивно. И все-таки я не могу избавиться от смутных угрызений совести; меня так и подмывает в конце моего повествования развить цитату, с которой я его начал: «А вдруг это из-за меня она умерла...» (Но можно ли мне верить? Что, если я просто придумал эффектный литературный прием? Да, вполне вероятно, как ни горько в этом признаваться. Чем чаще здравый смысл побеждает в нас движения души, тем надежнее мы застрахованы от разных неприятностей.)

Лучше я с вашего позволения закончу так: если папа решит причислить эту кроткую женщину к лику святых, я, конечно, обольщаться особо не стану, но в первый момент от всего сердца возблагодарю его за такое решение. Никаких высших милостей от Марии Джузеппы я не жду, но одно воспоминание о ней поддерживает во мне безнадежную и неизбывную тоску по лучшей жизни.

Перевод Е. Архиповой

Писатель пробудился на заре и, не вставая с постели, неспешно потянулся, внимательно к себе прислушиваясь. Сегодня, как порой случалось, он не испытывал особого раздражения против всех и вся, а состояние здоровья, судя по физиологической реакции организма, тоже было более или менее удовлетворительным. «Чувствую я себя в общем неплохо, — решил он, — дай Бог каждому в моем возрасте...» Весенняя заря была поистине ликующей; настойчиво чирикали воробьи, а когда писатель начал делать зарядку перед распахнутым окном, к нему в комнату чуть не влетела ласточка, но, увидев его, стремительно повернула назад. Взгляд писателя упал вниз, на волнующееся от легкого ветерка пшеничное поле, что навеяло ему образ ползущей сороконожки. «Однако я еще не утратил способности чувствовать, — отметил он про себя». Не умываясь, чтобы понапрасну не расходовать силы, он прошел в кабинет, и перо его решительно потянулось к бумаге (впрочем, выражение не совсем точное).

Вот уже два дня он работал над сонетом, в котором были окончательно отделаны лишь две первые и две последние строки. Посмотрим, что сегодня получится... Начальные строки звучали так: Апрель желанный, не в твоей ли власти / Утешить нас своим дыханьем томным ; а в конце: И вдруг — о ужас! — лик Апреля свежий / Затмился легкой пеленой тумана . Что же будет посередине? В сонете он хотел выразить свое чуть ли не преступное бездействие в преддверии весны, то есть состояние ожесточившейся души, которую уже не освещает ни единый луч надежды. Между тем надо было выдержать строго классическую форму и добиться волшебного, но слегка ироничного звучания, с тем чтобы читатель постиг всю бездну отчаяния, в которую повергнут автор, взывающий к торжествующему Апрелю. Однако проще сказать, чем сделать, ибо изначальное вдохновение уже иссякло. Ну и что, постараемся его вернуть — не оставлять же незаполненным такое удачное обрамление! А если не выйдет, придется положиться на мастерство и опыт. Кстати, что ему вздумалось непременно употребить это дурацкое слово аспид ? Ненужный архаизм, да и рифма — не ахти, а вот поди ж ты — не идет из головы, и все тут. Он даже подумал было о цезуре, но ему ничего не приходило на ум, кроме прилагательного аспидский , которое не укладывалось ни в размер, ни в представления писателя о современной поэзии. Изрядно поломав голову, так ничего и не придумав, он решил пока заняться другими строками, которые набросал раньше. Итак, первый катрен мог быть продолжен таким образом: Когда с зарей, предвестницей несчастья, / Ты красишь солнца глаз огнем неровным ? Тут есть хорошие находки, например упоминание зари (аналогия: заря — рождение дня, апрель — рождение года) или метафора солнца глаз (ведь потом речь пойдет о лике апреля). Ну, что там дальше? Раскинув кольца, кротко млеет аспид (вот он!), / И ждем мы славы в мире сем греховном . Это, пожалуй, основная мысль сонета, а две сонорные на стыке: ждем мы, дай Бог, ему простят. И ниже здесь было два варианта строки: Но ты, Ноябрь хмурый, миг ненастья , / Как бледный призрак в мире бездуховном , или Родней сердцам холодным и бескровным . Потом можно будет получше скомпоновать и найти рифму поинтереснее — это не сложно, вот только проклятый ассонанс аспид — ненастья ужасно режет слух — что за дикое упрямство?! Ладно, не горячись, перейдем к терцетам. Здесь хорошо бы уложиться в строгую схему, ограничившись двумя рифмами, и доказать поэтической братии (которая столько разглагольствует по поводу отмирания рифмы, а на деле просто с ней не справляется), что, слава Богу, не перевелись еще люди, способные сочинить настоящий классический сонет. Теперь осталось дописать недостающие в терцетах строки — тоже дело непростое... К примеру, Пора настала, видно, очи смежить . Потом для оживления кого-нибудь там обнадежить ... И две строки на вторую рифму, нечто вроде: Я вновь страшусь коварного обмана ... Да, тут еще есть над чем пораскинуть мозгами. Итак, рассмотрим все с самого начала.