Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

Просидев около часа за этими умственными экзерсисами, он все еще был далек от окончательного варианта, а усталость давала себя знать, и неудивительно — столько выкурить натощак! «Что, если вздремнуть, — подумал он, — а потом, на свежую голову?..» Но тут же отбросил эту мысль, вспомнив о более интересном занятии. Поясним, что этому весьма пожилому человеку определенные мужские радости были уже недоступны, и потому он давал волю своему сладострастию, рисуя непристойные картинки: сделает набросок, полюбуется и сразу порвет. Итак, писатель с увлечением предался любимому пороку, но по прошествии некоторого времени обнаружил, что рисунки выходят не такие, как бы ему хотелось. Ведь женское тело (а оно в рисунке — главное, с его четко очерченными округлостями, изгибами и щеточками волос в потайных местах) должно выглядеть настолько натурально, чтобы непосредственно воздействовать на чувства, без участия промежуточного звена — воображения; но для этого ему явно не хватало мастерства. Одним словом, он вскоре все порвал и, слегка раздраженный (самую малость — не терять же рассудок из-за такой ерунды!), уселся с книгой в кресло, тут-то его и сморил сон.

Он проснулся около десяти, снова потянулся и вышел в сад погулять. Внимательно к себе прислушиваясь, он убедился, что работать ему сегодня утром вовсе незачем. С другой стороны, чем же заполнить время до полудня (ровно в полдень он садился обедать)? Может, заняться статьей? Да, ведь редакция ждет от него рецензию на последнюю книгу такого-то... Он быстро вернулся в кабинет и с легкостью написал короткую статью, выявив с бесспорной, как ему показалось, проницательностью самое существенное в замысле рецензируемого автора. А до полудня тем не менее оставался еще целый час. «В этом благословенном городке никогда ничего не происходит и абсолютно нечем заняться, — проворчал он». Он мог бы, конечно, посидеть и подумать над романом, новым грандиозным романом, который намеревался написать. Но нет, все же сегодня он, как говорится, не совсем в ударе. И потом, несмотря ни на что, утро ведь не потеряно: если нет особого повода для удовлетворения, то для недовольства собой также нет оснований. Пожалуй, лучше использовать оставшееся время, чтобы проглядеть счета, представленные управляющим (писатель был еще и мелким землевладельцем).

Проглядел: странно, отчего в этом году получилось так мало оливкового масла? Надо обязательно поговорить с управляющим. Оказывается, и масло, и весь остальной урожай принесли ему смехотворный доход. Ладно, не будем портить себе настроение перед обедом, ведь долгожданный полдень уж близко — не больше получаса осталось. Так что самое время пойти на кухню поболтать со служанкой: иногда эта невежественная публика неожиданно выдает занятные реплики и наводит на мысль...

Отвечая на вопрос о городских новостях, служанка по обыкновению сказала, что все по-старому, но постепенно разговорилась — всякая ерунда, лишенная малейшего интереса. Тем временем писатель, усевшись на стул, разглядывал ее ступни, показавшиеся ему на удивление маленькими для простолюдинки. «Теперь ей уж лет шестьдесят, она погрузнела, стала неповоротлива, а в молодости, кто знает, — подумал он. — Однако, сказал он себе, обращаясь к другим мыслям, утро не прошло впустую: я написал статью, поработал над сонетом, пофилософствовал, хм...» Если взглянуть на его жизнь в целом, она не такая уж убогая. Видимо, ему на роду написано быть одиноким, женщины, в известном смысле, больше не волнуют, но зато он свободен и ни в чем не нуждается — это тоже как-никак преимущество. Вот получит гонорар за последний цикл статей и отправится в какое-нибудь увеселительное и вместе с тем познавательное путешествие, к примеру в Венецию, а там, если все будет хорошо... «Ладно, время покажет, не надо строить конкретных планов, — заключил писатель». Да, но если он до обеда займет себя разговорами со служанкой, то что же ему делать после? Не садиться же немедленно за работу (да и за какую именно — вот вопрос)... И куда еще эта проклятая кошка запропастилась (с кошкой можно придумать много всяких игр: положить ей кусочек куда-нибудь на шкаф и смотреть, как она его достает, или заставить карабкаться по приставной лестнице).

Служанка продолжала свои нудные рассказы. А ему вспомнилась одна женщина, тоже из простых, которую он мельком видел несколько дней назад в доме у родственников. Писателя привлекло лукавое выражение ее серых глаз, не потускневших, несмотря на возраст, а еще он обратил внимание на удлиненные кисти рук. У него мелькнула мысль, что эта женщина обладает, точнее, когда-то обладала, как говорится, бурным темпераментом, и он решил разузнать о ней побольше у служанки.

Да, служанка знала ее, и не просто знала: они дружили с детства.

— С мужчинами она не больно разборчива, даже сейчас, в ее-то годы, пожелай кто-нибудь...

— Говорят, она была на содержании у... — он назвал имя одного знатного синьора из городка.

— Верно, была, и дай Бог как рога ему наставляла, а он-то думал, что детишки все его... Но вообще-то женщина она хорошая. Сама говорит: «Кабы не мое доброе сердце, так разве бы я стала гулящей?»

«Это изречение стоит взять на заметку», — подумал писатель и спросил:

— Ну а теперь чем занимается?

— Да в услужении у законной дочки того синьора — он-то уж умер, а дочка не замужем, вот она, эта женщина, так в их доме и осталась. А ее дочь от покойного благодетеля, стало быть, сестра этой законной, служит у...

«Потрясающе, — восхитился писатель, — просто потрясающе! Вон, оказывается, какие страсти разыгрывались в их унылом захолустье... Давно я что-то не писал рассказов — чем не сюжет? Сделать нечто среднее между художественной прозой и очерком — в газете с руками оторвут, ведь наша публика обожает этот жанр».

— А сама она что про себя говорит?

— А что она может сказать: все как есть. Господь, говорит, меня никогда не простит. А я ее утешаю: не горюй, мол, ведь он даже Магдалину простил. Да и чего ее утешать? Это она так, для красного словца жалуется... А то, бывает, ко мне прицепится: и чего я, дескать, была всю жизнь такая недотрога. Но когда я болела, всякий день навещала меня, ведь у нее и вправду доброе сердце. «Ты, — говорит, — товарка моя, но не по дурным делам».

«Вот еще одно бесподобное изречение, — подумал писатель, — а как бесподобно моя несчастная святоша воспринимает все эти вещи — с какой-то естественной, первозданной снисходительностью. И впрямь чуть-чуть вымысла — и готов рассказ!»

«Да, мы еще кое в чем разбираемся, — продолжал он рассуждать не без некоторого самодовольства, — если на то пошло, не такие уж мы глупые, как может показаться».

— Только вот, — в свою очередь продолжила служанка, улыбаясь застенчиво и даже игриво, — только вот она говорит, что от доброго сердца и становятся гулящими, а у меня вроде тоже сердце доброе, но гулящей никогда не была. Видно, так и помру вековухой (старой девой).