Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

Наконец-то все было готово и великий день назначен. Перед тем как покинуть гостиницу, я изо всех сил дунул в последний раз на свою паутинку, забившуюся в судорогах, и припечатал ее к потолку.

Она явилась точно в назначенный час. Была взволнованна, чуть подавленна, но уже готова на все, и, пожалуй, счастлива (что от нее и требовалось). Ее волнение было совершенно естественно. Я до сих пор не знаю, оказывалась ли она прежде в подобных ситуациях.

Шел дождь, смеркалось; напряженные, мы молча смотрели на мокрые поля, потом задернули шторы из искусственной камки и зажгли свет — я позаботился о том, чтобы он был как можно ярче. Последовала обычная подготовительная стадия, на протяжении которой я старался не потерять голову, ибо дальше, повторяю, обставленное со всей торжественностью, должно было состояться пресловутое открытие или демонстрация — причем отнюдь не во время сумбурных любовных упражнений. Итак, мы начали раздеваться, каждый сам по себе, в трех шагах друг от друга, все еще храня молчание. Я был во власти странных чувств, не очень-то поддающихся определению, болезненных из-за их остроты и агрессивности, сливавшихся в одно, бесстыдное и при этом безысходное. Составной его частью, несомненно, было лихорадочное упоение человека, дождавшегося решающей минуты, события, которое он давно подготавливал и от которого ждал наивысшего, наижесточайшего в жизни удовлетворения; к этому чувству примешивался и стыд, стыд физический, стыд за свое тело, ведь я ее любил, и потому, да и не только потому, стыд за то, что я собирался проделать; и еще, словно этого было мало, что-то среднее между усталостью и внезапной опустошенностью, отчего мне казались бесполезными, бессмысленными все мои уловки, все мои мучения, мои трагикомические страсти под аккомпанемент этого дождя, в этих сумерках... Но ничто не могло поколебать меня, ибо я ее не только любил, но и ненавидел. И вот с наслаждением садиста я смотрел, как она стягивает через голову платье.

— Потуши свет, — не гляди на меня, — попросила она.

Ну уж нет! Послушайся я ее, какой эффект был бы от моих действий, какой смысл в столь долго вынашиваемом плане? Я решительно покачал головой, стараясь придать своему лицу пылкое выражение, дабы она приняла мой отказ за проявление неукротимой страсти. Она не смотрела на меня, но все поняла, погрозила мне пальцем — огорченно, а может, шутливо, и продолжала раздеваться, упорно отводя взгляд. Не исключено, что ей льстило мое бесстыдное возбуждение. Вот из пены белья показались ее ослепительные длинные руки. Еще миг — и она стояла передо мной совсем голая. Я раздевался медленнее, но наконец, со своим сверкающим протезом, тоже остался в чем мать родила.

Наступила долгожданная минута. Она делала вид, что возится с какими-то застежками, обдумывая, скорее всего, как бы скользнуть в постель, не оборачиваясь. Но мне-то важно было, чтобы она обернулась, стала лицом ко мне. Я ласково окликнул ее, она сделала полуоборот, закрыла грудь рукой и робко, слегка вопросительно посмотрела на меня. Я молчал — и она снова отвернулась, понурившись.

Вот тебе раз! Да как же так?! Я был в замешательстве, я ничего не понимал: возможно ли, чтобы она не заметила моего протеза, притягивавшего взгляд своим блеском? Впрочем, кто его знает. В любом случае она не должна была, не могла так легко отделаться, не имела права оставить меня в дураках. Я снова позвал ее.

— Ну? — тихо сказала она, не оборачиваясь.

— Ты что, не понимаешь? — воскликнул я, не умея скрыть нетерпение. — Повернись, да повернись же, я хочу смотреть на тебя, любоваться тобой, хочу...

Она нервно повела плечом, вздрогнула и повернулась ко мне лицом: теперь она пристально смотрела на меня — прямо в глаза, не думая о том, как бы прикрыться. Она действительно была очень красива, только плечи немного угловаты. В своей, казалось, выжидательной позе она даже отдаленно не напоминала женщину, предоставляющую себя взору любовника.

— Дура чертова! — закричал я, давая волю ярости. — Ты что, не видишь, не видишь? Да как ты смеешь!.. — Я словно обезумел. — Думаешь, тебе позволено унижать меня, отнимать то немногое, что у меня осталось, мою последнюю ценность, пусть отвратительную, пусть страшную?

— О чем ты? — спросила она, словно не замечая моего гневного взгляда, спросила спокойным голосом, хотя глаза смотрели не то со сдерживаемой злобой, не то с вызовом.

— О чем? Неужели ты не видишь?

— Что?

— Да вот это, вот это! — И жалкий донельзя в своей наготе, в своем несчастье, я барабанил по протезу, отзывавшемуся глухим стуком.

Слава Богу, она бросила быстрый взгляд на мой протез и вот уже опять смотрела мне в лицо, не произнося ни слова и не выдавая никаких чувств. Я нетерпеливо буравил ее глазами. Прошло несколько долгих секунд невыносимого молчания. «Что это значит? — спрашивал я себя, сбитый с толку. — Либо она умело притворяется, либо... черт ее разберет! Но с какой стати ей притворяться, неужели из вредности — догадалась о моем плане и хочет провалить его? Но как она могла догадаться, ничего не зная про меня, вернее, про мой протез? А если не догадалась, то в чем же дело?» Тем временем взгляд ее постепенно теплел. Наконец она тихо сказала:

— Ну и что?

— Как «ну и что»! И ты еще спрашиваешь? Ты можешь спокойно смотреть на меня... и вот на это, и у тебя не разрывается сердце, ты не задыхаешься, не кричишь от ужаса! У тебя такой вид, будто ты ничего не заметила! А это что — пустяк? Как это может быть пустяком для тебя, для кого бы то ни было? Да ты просто бесчувственная! Или за твоим равнодушием кроется дьявольский умысел? Ты меня ненавидишь, либо... Либо что? Другого объяснения нет. Но, может, ты не разглядела, не обратила внимания, не поняла?.. Смотри, смотри! Понимаешь, что это такое, что это значит для меня, для тебя, для нашей любви, если мы вправе говорить о любви... для всего? И ты не падаешь в обморок, пораженная, пораженная в самое сердце, в душу, безнадежно разочарованная, не падаешь замертво, чтобы уже не подняться, не отказываешься от жизни, не ставишь под сомнение промысел небесный?..

— Молчи! Ты что, хочешь сделать мне больно? — спокойно перебила она. Взяла меня за руку, потянула, нагая нагого, к постели, усадила рядом с собой.

— Нет, нет, — продолжал я, неожиданно смягчившись. — Но ведь мне... Ты не можешь лишить меня последнего права — права причинить тебе страдание, страдать самому больше тебя, больше всех на свете...

— Почему бы тебе не помолчать? — Она притянула мою голову к своему плечу, стала гладить, шепча: — Если не ошибаюсь, ты только что говорил, будто другого объяснения нет. Есть, и очень простое: я тебя люблю. Ты этого не понял?

Я посмотрел на нее: она улыбалась сквозь слезы. И я во второй раз расплакался при ней, уткнувшись ей в плечо. Но теперь я не пытался скрывать или сдерживать рыдания и не испытывал и тени стыда. Я даже пролепетал: