Александр Любинский - Виноградники ночи

Марк прошел до рынка, свернул в заполненный толпой центральный проход, потом в боковой направо, сразу влево, и еще раз… Вышел на тихую улочку, сбегающую к Агриппас. Никто не следил за ним. Он пересек Агриппас, спустился вниз к обрыву мимо серых развалюх, возле которых сопливые мальчишки в кипах и девочки в длинных юбках, похожие на маленьких старушек, играли в пыли. При его появлении вскидывали головы, провожали долгими взглядами… Он был пришельцем из другого мира, даже если этот мир начинался за соседним поворотом. Сколько же этих миров в Иерусалиме, отгороженных друг от друга прозрачной, невидимой стеной!

А вот уже иной мир: окраина Рехавии с особняками из белого камня. Если Руди дома, они встретятся; а если нет… Он огляделся. Улица пуста, и этот огненный шар, зависший над головой… Чужаки, чужаки построили свои дома среди колючек, валунов и оливковых деревьев, оловянно посверкивающих листьями на склонах; чужаки — на фоне дальних стен монастыря и плетущейся в гору арбы. И он — чужак… Нет-нет, что за глупости от усталости лезут в голову! И он провел рукой по влажному от пота лбу… Что ж, Руди так Руди.

Вошел в прохладный сумрачный подъезд. Аккуратная надпись на почтовом ящике — Полак, квартира № 3. Поднялся на второй этаж. По обе стороны площадки — тяжелые дубовые двери. Где-то наверху, под самой крышей нетвердая детская рука разучивает вальс Шопена. Марк подошел к двери квартиры, прислушался… Ни звука. Нажал на кнопку звонка. Где-то в глубине — долгая звонкая трель… Умолкла. И только вальс, словно слепой в темноте, кружит, и спотыкается, и снова принимается за свое…

Внимательно и быстро провел сверху вниз по косяку… Так и есть: едва заметная белая нитка. Итак, нашего героя точно нет дома. А ниточку мы сорвем — дернем за ниточку!

Достал из внутреннего кармана пиджака увесистую связку, помедлил… А что, если он вернется? Ничего, перетерпит. У каждого — своя работа… Да, для таких дверей вот это в самый раз! Резким движением вставил отмычку, повернул еще и еще… Дверь поддалась.

Среди зимы выдался теплый, какой-то неожиданно весенний день. Мы сидели с Владой на улице в проулке, за столиком кафе. За соседним столиком двое туристов, по-видимому, скандинавы, не спеша расправлялись с пиццой. Рядом, на плетенном стуле, лежали путеводитель и фотоаппарат.

— Знаешь, — сказала Влада, — у тебя есть одна интересная особенность. Ты никогда не рассказываешь о себе.

— А мне кажется, что я болтаю о себе без умолку!

— Нет-нет, ты не понимаешь…

— Так объясни!

Рука с тяжелым браслетом на узком запястье потянулась к фужеру с соком. Маленькие губы втянули соломинку в свой розовый полукруг.

Отставила фужер.

— Ты, словно, все время кружишь вокруг главного… И не называешь… Как-будто на что-то намекаешь или указываешь… Кажется, вот-вот проговоришься… Но не тут-то было!

— По-моему, я рассказал тебе всё. Как на духу. Ты даже знаешь, что у меня была жена.

— И она… живет здесь?…

— Она живет здесь. В Иерусалиме. И работает в городской библиотеке. Что уж ясней!

— Да-да… Встречаются люди. И за каждым — как за дребезжащей телегой — пыльный хвост прошлой жизни.

— Ты умница. С тобой приятно иметь дело.

Хриплый смешок.

— Спасибо.

Достала длинную сигаретку, чиркнула зажигалкой. Отвернув лицо, выпустила струйку дыма. Тонкие пальцы подрагивали.

— Можно спросить тебя…

— Ладно. Спрашивай. Сегодня я добрый.

— А почему вы расстались?

— А почему расстаются люди? Наверно, потому что не могут больше быть вместе…

— Но раньше-то могли!

— Раньше… Раньше была другая жизнь. Понимаешь… Та, предыдущая, была словно подготовкой к главной, которая должна была начаться по приезде сюда…

— И эта главная так и не началась?

— Началась. У меня появилась работа в газете, можно сказать по специальности, она — устроилась, как и в России, библиотекарем… Мы купили квартиру, машину…

— Какая скука!

— Поначалу было приятно: чего-то достигли… Ехали не зря… И вдруг — это чувство: и всё? И больше — ничего? Жить в центре мира, и с каждым годом все меньше осознавать это…

— Но иной жизни нет! Ты ведь не собираешься идти в бомжи?

— Нет… Хотя иногда я их понимаю… Годы, проходящие как один день, поскольку все они неотличимо одинаковы… Эти бесконечные, как заезженная пластинка, разговоры…

— Инициатором был ты?

— Да… Она, похоже, до сих пор ничего не понимает.

— И тебе ее не жаль?

— Жаль… Очень жаль.

— Но тогда, может быть, стоит снова сойтись?

— Нет-нет!

Растянула в медленной улыбке губы.

— Я тебя не заставляю…

С намеренно-безразличной интонацией:

— У тебя, ведь, есть ребенок…

— Дочь.

— И что же?…

— Она уехала. Вернулась в Россию. Отслужила здесь в армии, собрала манатки — и уехала. Поселилась у бабушки в ее комнате… На Петровке. Хочет восстановить прописку… Так что, надеюсь, комната останется у нее… Видишь, я ничего не скрываю!

— Если бы между вами все было нормально, она бы не уехала…

— Не думаю. Она ненавидит Восток с его ленью, грязью и визгом.

— А жена осталась здесь…

— Осталась.

— Интересно, что ее удерживает?..

— Не знаю. Мне это все равно!

— Правда?

— Послушай, давай вернемся к литературным проблемам!

Губы, сложившись узким колечком, втягивают сигарету.

— Не буду тебя мучить. Обещаю.

Скандинавы подзывают официантку. С равнодушной готовностью щелкает кнопкой аппарата. Мгновенная вспышка. Сидят, обнявшись, за клеенчатым столиком. Сзади — перспектива переулка с уходящими вдаль деревьями. Там и мы с Владой — размытыми тенями. В чей-то семейный альбом.

— Что-то пишешь? Ты ведь, надеюсь, не зря ушел из газеты?

— Пишу.

— Дашь почитать?

— Когда закончу. Если закончу…

— Трудно идет?

Настороженный взгляд. Рука с сигаретой тянется к пепельнице. Зажигаются фонари. Посверкивает браслет, пляшут светлые точки в темной глубине глаз.

— Видишь ли… Я уже тебе говорил, что…

— Так что же?

— Я остался один.

— Но ведь у тебя есть, насколько я понимаю, родители?

— Мама… Очень старенькая. Но я не об этом… Не для кого писать!

— Глупости! Если будет хорошо, прочтут. Знаешь что… — рука ползет по столу, словно хочет дотронуться до моей руки. На полдороге — замирает… — Пиши для меня.

— И только?

— Ну, правда, мне ужасно интересно!

Откидывается на спинку стула. Струйка дыма. Маленький рот кривится в полуулыбке. Настороженный, внимательный взгляд. Протягиваю руку. Накрываю своею — ее ладонь… Все с той же полуулыбкой вытягивает руку… Взгляд на часы.

— О! Заболталась! Пора.

Пока расплачивался с официанткой, скандинавы исчезли. Остатки пиццы на столе. Подсвеченная фонарем крона дерева, белая стена дома напротив.