Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2006)

Я нарочно сделал в Риге “Историю лошади” в сценографическом (художник Татьяна Швец) решении, не имеющем ничего общего с ленинградским спектаклем. Да и в режиссуре я настаивал на множестве художественных элементов, которые, как я считал, оказались невыявленными в так называемой товстоноговской постановке. В результате довольно часто мне приходилось слышать от театралов и критиков-искусствоведов, что рижская “Лошадь” не только не уступает ленинградской, но по некоторым качествам и параметрам даже превосходит ее.

Но все равно искусственно отчужденная от меня постановка, в которой было девяносто процентов моих решений и мизансцен, оставалась мне очень дорога. Ее сняли и показали по телевидению. Ее отправили на многочисленные гастроли и фестивали. В Германии Товстоногову и Лебедеву жал руку канцлер. Двадцатиминутная овация. В Авиньоне, на фестивале, Питер Брук со сцены сказал:

— Что вы мне аплодируете?! Пойдите посмотрите русских... Посмотрите Товстоногова! Это гениально.

Представляю Гогу в тот момент. Ах, как громко, наверное, засопел.

У спектакля возникла всемирная слава. Пригласили БДТ в Аргентину. Но где-то посреди Атлантического океана начался страшный шторм, и все ящики с декорациями Эдуарда Степановича Кочергина побросали за борт в воду, чтобы облегчить судно. Играли, говорят, без декораций, и успех был тот же. Феноменальный успех!.. И в Праге были, и в Хельсинки. Прекрасно!

Прав был Евгений Алексеевич, когда твердил мне не совсем понятное: “Это будет — как „Мещане”!..” Вот он о чем, оказывается!.. А я-то...

В Польше дважды была на гастролях “История лошади”. Вероятно, Эрвин Аксер, не подозревавший обо мне, договаривается с Гогой о новой работе в БДТ... Европа! Уровень!..

Растут наши международные культурные связи. “Все в порядке — спасибо разрядке!..” И вот уже группа американских режиссеров глазеет на Гогино произведение. И приглашают его с театром в Нью-Йорк, и сами собираются ставить на Бродвее...

— Йес, — говорит Гога, — зер гут...

Он по-немецки лучше может, чем по-английски.

Один Борис Панкин, в то время глава нашего ВААПа, не понимает Гогу. Он — не совсем театральный человек, он — в ранге министра и в тонкостях Гогиных не разбирается. Гога скажет, что пьесу Розовского — ладно, уж так и быть, если вы уж так настаиваете, — он в ВААП даст, но с одним условием — без песен Ряшенцева, и Борис Панкин кивнет. И правильно сделает, между прочим: ему важно поскорей продать пьесу за границу, ведь это ж валюта, государственный интерес, перед которым все меркнет... Но ему — Б. Панкину — будет невдомек в тот момент, какую новую свинью мне подложил Гога: ведь без стихов Юры пьесы нет и быть не может. Кому-кому, а Гоге это ясно! А вот он, Гогин удар, в спину ножом:

— Пусть американцы возьмут в подбор русские народные песни и цыганские... А те, что у нас, не дадим, — говорит он ВААПу.

И вот я, очумелый от таких заявлений, пишу специальное свое заявление на имя Б. Панкина и доказываю, что все песни Ю. Ряшенцева “неотделимы от моей пьесы, как и музыка”. И что я запрещаю отныне и во веки веков использование моей пьесы без Юриных стихов. “Клюква” недопустима. И лишь с этим условием даю разрешение на использование пьесы.

Успел отвести удар. А то бы и на Бродвее нас кинули по Гогиной наводке. Эх, Георгий Александрович!.. Эх и еще раз эх!

Однажды раздался звонок, меня вызвали в ВААП. Там со мной разговаривал человек, которого мы потом прозвали Пенек. Мы — это Гриша Горин, Витя Славкин и я... Он сразу представился нашим “куратором”. От какой организации, милый? Да он и не скрывал, от какой. От той самой, родимые. Которая из трех букв. На “ка” начинается, на “бэ” кончается, отгадайте, ребятки, какая буковка посередине?!.

Разговор с “куратором” был с глазу на глаз. Но самое удивительное — никаких вопросов. Разговор ни о чем. Ну, прямо душа в душу. Я сразу понял: ничего хорошего — и стал ждать. Когда же... ну когда же это “ничего хорошего” произойдет.

Первым делом Пенек спросил:

— Как дела?

— Нормально.

Затем:

— Что происходит в жизни?.. И нужно ли помочь?

— Ничего не нужно, — ответил я. — Работаю.

— Вот и славно, — сказал Пенек. — Я рад. Мы рады.

— Я тоже, — глупо улыбнулся я.

— Что?

— Рад, что вы рады.

— Ну, все, — сказал Пенек. — Пока.

Все?! Это — все?.. Действительно, на самом деле?.. Да быть того не может!.. Все, говоришь!.. Ну, говори, — говори, сука, я тебя слушаю.

— Пока, — повторил Пенек. — Я рад, что мы познакомились.

Ясно было, что этот ничего ровным счетом не значащий разговор будет иметь продолжение. И оно, конечно, последовало. Новый телефонный звонок. Он уже на ты, как будто мы с ним тысячу лет знакомы. Ну, на ты так на ты...

— Марк, надо поговорить. Но нельзя ли к тебе попроситься в гости?.. Ты какую водку пьешь?

— Да любую, — отвечаю я и даю ему адрес.

А как не дать?.. Послать подальше, конечно, можно, но ведь у меня нет другого ВААПа, как и другой родины... У каждого из нас свой Пенек, свой “куратор”. Куда денешься?.. Да и любопытно к тому же: что за интерес у него ко мне?.. Ну, давай, милый, приходи ко мне в дом, гостем будешь... Давай поиграем с тобой в кошки-мышки, как Раскольников с Порфирием Петровичем играл... только у нас разговор будет душевней, под твою водочку да под мою закусочку.

И вот мы уже сидим на кухне втроем: я, моя жена Галя и он — простой и добрый, добрый и простой... Куратор мой и моих друзей!.. Пенек, одним словом.

На этот раз разговор быстро, уже после трех рюмок, разворачивается к делу:

— Марк, ты невыездной знаешь почему?

— Не знаю.

— Из-за Товстоногова. Он тебе помешал ездить.

Я делаю вид, что не удивлен. В разговоре с такими людьми никогда ничему не следует удивляться — это знают все зеки на допросах. А я сегодня похож на зека. Хоть и сижу на кухне в собственной квартире. Ну, что дальше скажешь, мой родной, что еще поведаешь?

— А я хочу, чтоб ты ездил.

Вот она, наживка пошла, — соображаю я. Внимание, сейчас — внимание!..

— Что я должен сделать для этого? — спрашиваю. Уж не стучать ли он мне предложит?.. Всем ведь нам — рано или поздно наступает такой момент — предлагали немножко постучать...

— Ты должен сказать мне, как твоя пьеса о Кафке очутилась в Нью-Йорке...

Ах вот оно что! Вот что тебе от меня надо выяснить...

— Да я ее сам передал, — чистосердечно признаюсь я. — А что тут такого... противозаконного?..

— Без нас?.. Без ВААПа?.. Без денег?

— Без денег, да.