Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2006)

Интересный ход. Но не единственный из того арсенала, которым он как мастер владеет. Пример? Вот он. Как Гога сделал премьерную афишу. Тут выясняются прелюбопытнейшие детали. Строчку, гласящую “инсценировка М. Розовского по повести „Холстомер””, типография набирает невообразимо мельчайшим, микроскопическим шрифтом! Могут подумать — ну, это уж я поклепствую. А посмотрите на другие афиши БДТ! Сравните, пожалуйста, размеры шрифтов, которыми всегда стандартизируется эта информация. И вы увидите, скажем, что строка “инсценировка Г. А. Товстоногова и Д. М. Шварц” под “Тихим Доном” вдвое больше по высоте и жирнее в толщине. Случайность?.. Нет, у Георгия Александровича не бывает в театре ничего случайного. Фамилия музыканта, бьющего на спектакле в литавры, — и та крупнее моей! Смешно, однако факт... Ну ничем не брезгуют товарищи!.. Еще один момент: на всех афишах фамилия второго режиссера стоит перед фамилией художника. На афише “Истории лошади” эта субординация оказалась нарушенной. Интересно, что в аннотации журнала “Театр” о премьере установленный порядок был возвращен, хотя подобная коррекция рекламы, представленной театром раз и навсегда после премьеры, обычно не производится. За текст афиши ответственен театр, и никто не вправе ничего в этом тексте изменять и тем более переставлять. Однако профессионалы из журнала “Театр”, видимо, посчитали необщепринятый порядок расположения фамилий на афише БДТ обыкновенной оплошностью и сделали у себя исправление. Нет, это не “ловля блох” с моей стороны.

И наконец, третий элемент. “Музыкальное оформление М. Г. Розовского и С. Веткина” — так обозначено было на этот раз мое “композиторство”... Честно ли, когда в спектакле вживую звучат около тридцати (!) оригинальных музыкальных номеров?! По сравнению с “Бедной Лизой”, где прямым текстом указывалось: “музыка М. Г. Розовского”, новая формула была призвана принизить эту сторону моего труда, хотя я, конечно, никогда не претендовал и не претендую на звание настоящего композитора. Однако мелодии мои, лишь аранжировки и некоторые разработки этих мелодий принадлежали С. Е. Розенцвейгу, взявшему псевдоним “С. Веткин”, чтобы не повторяться на афише, ибо информация “Музыкальный руководитель С. Е. Розенцвейг”, видимо, показалась на этот раз Товстоногову недостаточной.

Зачем я об этом вспоминаю? Чтобы показать: Великий Гога готов на все. Я убедился: если он начинает сжирать тебя, знай: ни одна косточка твоя не окажется необглоданной. Любая мелочь необходима, если только “работает” на Гогу. Он — мастер, не пренебрегающий никакой, даже самой мелкой, подножкой. Все средства хороши. Цель оправдывает средства.

Да, теперь балом правил уже не я, а он...

Конечно, те первые три дня были самые тяжелые. Я был подавлен и впервые не шел, а плелся на репетицию. Товстоногов работал над “Историей лошади” еще месяц с лишним. Больше тянуть с премьерой было нельзя.

Что он сделал? Сначала приспособил декорацию, сделанную для Малой сцены, к Большой. Это было нетрудно — что-то расширили, что-то приподняли, но общее решение осталось целиком и полностью.

Первый акт Гога не трогал вообще. Он шел впоследствии один к одному — так, как я его поставил. Изменения коснулись только второго акта. Прежде всего Георгий Александрович убрал седло, водруженное на центральном столбе. Тем самым все мои мизансцены в эпизоде “У князя” были разрушены. Вместо апокалиптической сцены загула Серпуховского мы получили декоративную открыточную картинку: князь полулежал на коврике и подушках и пел романс.

Между тем этот романс — только на вид романс. Это смысловой зонг чрезвычайной важности — Серпуховской предстает в нем как безбожник, бросающий вызов самому Богу. Эта тема, к сожалению, ушла из спектакля.

Другой важнейший для смысла спектакля момент — безумие любви князя к циркачке Матье. Именно безумие, а не слащавое романсное песнопение. Если нет этого безумия, нет княжеской влюбленности, то не будет точности в следующей сцене “На бегах” — мотивировка поступка Серпуховского, переживающего измену любимой женщины, будет отсутствовать в спектакле. Она и отсутствовала.

Все это приводило к лишению Олега Басилашвили построенности роли. Его последняя сцена и монолог превращались всего лишь в страдания старичка — “рамоли”, в то время как мной задумывались другие вещи — надо было показать крах мнимых ценностей, которыми был увлечен князь в течение всей своей греховной жизни. Это принципиальное для содержания спектакля решение роли приводило к тому, что во втором акте Басилашвили, в сущности, подыгрывал Лебедеву, хотя и делал это чрезвычайно талантливо.

Когда я попытался было возражать Георгию Александровичу и изложил ему свои соображения прямо в зале, во время его репетиции, Гога отмахнулся от меня, как от назойливой мухи:

— Оставьте, Марк. Все во втором акте должно аккомпанировать Холстомеру. Я не хочу затяжек. Они всегда возникают, когда на первое место выходит второстепенное.

— Это не второстепенное. Это Толстой: в финале две судьбы, две параллельные линии должны сойтись и...

— Они и так сойдутся. А нам нужен один главный герой, а не два, как вы предлагаете.

— Это не я, это Толстой предлагает.

— В финале все и будет по Толстому, вы увидите.

Сказал и отвернулся.

“Вы увидите”! Что я “увижу”, когда этот самый финал уже игрался на черновом прогоне!..

Сведение спектакля “История лошади” к моноизъявлению Лебедева, конечно же, работало исключительно на Лебедева и, с моей точки зрения, смазывало дорогую для Толстого мысль о смысле духовной жизни и бессмыслице пустопорожней — перед лицом смерти. Несомненно, эти разрушения привели к порче спектакля, я именно как порчу и переживал Гогино вмешательство.

Но были с его стороны и плодотворные предложения. Например, хрумканье сахара жеребцом Милым, записанное на фонограмму. Очень выразительно!.. На той же фонограмме появились и другие звучания — топот копыт Табуна, приближающийся и удаляющийся. Но главной эмоциональной краской явилась запись вопля Холстомера в переложении для Хора — финал спектакля от этого только выиграл. Правда, при этом из моего варианта пропала мощнейшая хоровая “Волчья песня” — ну да бог с ней!.. Раз возник Хор-вопль, она справедливо считалась лишней.

И еще одно Гогино добавление к моей музыке — в сцену смотра лошадей он дал оркестровую цитату из какой-то старой оперетки.

Все. Больше ничего “от Гоги” в спектакле не могу припомнить.