Анна Энквист - Контрапункт

Когда-то женщина выбирала в магазине игрушек подарок для своей дочери, которой исполнялось шесть лет. Она купила куклу из мягкого материала (резины или пластика), со светлыми, соломенного цвета волосами и даже с непротивным выражением на постном лице — заурядная кукла. В дочкиных руках кукла-мальчик превратилась в куклу-девочку, с собственным именем и новой, персонально подобранной стрижкой. Кукла стала членом семьи после того, как своей любовью дочка вдохнула в нее жизнь. То же самое проделывал со своими канонами Бах.

Она проставила аппликатуру. Приятель-пианист недавно спросил ее, играет ли она что-нибудь еще, кроме Баха, и если да, то каково это. Он сам был страстным поклонником Баха, и они когда-то рассуждали с ним о последствиях этого поклонения. Вряд ли филигранная работа, которой она сейчас занималась, пригодилась бы при погружении в тяжелый романтический репертуар. Но это оказалось не совсем так. Она рассказала приятелю о том, что собирается играть с виолончелистом сонату Брамса, которую разучила на удивление быстро. Благодаря тщательности, требовавшейся для исполнения Баха, она стала лучше чувствовать пальцы и обращать внимание на детали, чем раньше не могла похвастаться. Обострился и слух: в произведениях Шопена и Брамса она вдруг расслышала средние голоса, которые прежде всегда игнорировала. Они одобрительно улыбнулись друг другу. А как он относится к канону в октаву?

— В литературе его называют пасторальным, убаюкивающим, идиллическим, — ответил он.

— Вздор, — сказала женщина.

Пианист согласился. Нет, веселым или умиротворяющим он точно не был. Скорее, немного печальным. В последних тактах с повторяющимися мрачными нотами женщина почувствовала угрозу. Вот как, оказывается, было задумано: Бах настраивал уши и фибры души к восприятию следующей вариации.

Бах был непостижимо умнее, чем можно было вообразить. Оставалось только радоваться, что ты худо-бедно мог сыграть написанные им ноты. Звон колоколов — предвестников беды готовился в пьесе заранее — легкими касаниями клавиш, в том же ритме, на каждую долю такта. Его приходилось играть мизинцем, пока остальные пальцы занимались голосами канона. Бах сочинил канон таким образом, что нужная фразировка обнаруживалась сама собой: чтобы сыграть мелодию, ты должен был вовремя убрать мизинец. Это было продумано три века тому назад.

Образ ковыляющих старичков возник в ее голове не случайно: в пьесе тикали безжалостные часы, звучащие к концу неотвратимо. Угроза не осуществилась, не случилось ни шторма, ни кровоизлияния в мозг — просто в столовой лечебницы подали кофе. Все в порядке, ложная тревога. Сидя за пластиковым столиком с искусственной икебаной, старички нежились в атмосфере притворной благонадежности и ждали, пока успокоятся их бешено колотящиеся сердца.

Она улыбнулась. Затем взгляд посерьезнел, и она принялась за канон в октаву.

Эти зимние каникулы были кошмаром, ошибкой. Они отправились на Крайний Север, в заброшенное гористое место, где стоял двадцатиградусный мороз и где даже в полдень было темно. Дети играют в снегу, скатываются на санках и мини-лыжах с пологих спусков и снова, смеясь и спотыкаясь, карабкаются наверх. Друзья, у которых они гостят, тушат в теплой кухне лосиное мясо. Отец мастерит хоккейную клюшку для сына. Мать, дрожа от холода, курит на белом крыльце. Дочь забирается на снежную горку. Ее сапог застревает между скрытыми под снегом каменными глыбами. Она падает. Она падает.

В машине «скорой помощи» мать прислонилась к носилкам, на которых лежит ее дочь. Женщина крепко держит ее худую ручку. Нога заключена в оранжевую, наполненную воздухом шину. Мысленно мать прокручивает события последнего часа: кричащий ребенок на земле, несуразно вывернутая нога, серьезное лицо хозяина дома, решительно выбивающего всегда запертую на замок часть входной двери. Непривычно широкий вход, через который с топотом проходит бригада «скорой помощи» и чуть позже осторожно выносит ребенка к машине. Укол спасительного морфия, тошнотворный запах тушеного мяса.

Сквозь щели затемненных автомобильных стекол мать смотрит в ночь, на мелькающие мимо черные стволы хвойных деревьев, на лунное отражение в замерзшей реке. Путь долог, до больницы ехать больше часа. Дочь задремала.

Одетые в белое мужчины и женщины ждут их в отделении «скорой помощи». Они забирают дочь, увозя ее по коридору и исчезая за дверью. Мать бежит за ними, требует свинцовый фартук и остается с ребенком, когда все удаляются за защитную перегородку. Мать присоединяется к врачам, только когда снимок готов. Они молча изучают световой короб, на котором изображена черно-серо-голубая композиция — зловещий спиралеобразный перелом бедренной кости.

— Фиксация, — говорит врач. — Тракция.

К счастью, костные эпифизы не повреждены. Если что-то пойдет не так, тело само откорректирует. Сколько ей лет? Девять? Хорошо. Будем немедленно оперировать. Когда она последний раз ела?

Они столпились в холле вокруг носилок с полубессознательной от морфия дочерью. Отец, ехавший следом за машиной «скорой помощи», уже тоже тут. Родительские рты нашептывают в уши дочери: сломана нога, доктор ее починит, все будет хорошо. Мать советуется с медсестрой; в детское отделение поставят дополнительную кровать, чтобы после операции мать могла лечь с дочерью и рассказать ей о том, что случилось, когда она проснется.

— Мама, я буду спать здесь?

— Да, тебе придется ненадолго здесь остаться. Я буду с тобой в одной палате.

Дочь кивает. Санитарки в белом облачении собираются увезти носилки. Врач уже отправился в операционную.

— Доктор даст тебе снотворное. Как только ты проснешься, я буду рядом.

Оторопевшая от всего случившегося, девочка переводит взгляд с матери на отца, как будто хочет о чем-то спросить, но лишь вздыхает.

После операции отец поедет обратно, чтобы забрать кое-какие вещи: зубную щетку, любимую книгу, свитера, пазлы, «куклу» — одновременно произносят мать и дочь. И ее тоже, особенно ее. На следующее утро отец привезет куклу.

Медсестра нажимает локтем кнопку на стене, и двери операционной раскрываются.

— Здесь вам нужно попрощаться, — говорит она.

Родители стоят как вкопанные перед сдвигающимися панелями, глядя на носилки, медленно отъезжающие и исчезающие за матовым стеклом.

В детском отделении не совсем темно. Через приоткрытую дверь на линолеум падает полоска света. Над кроваткой дочки горит ночник. Блестят обледенелые окна. В дальнем углу лежит еще один ребенок; он стонет и то и дело хнычет. При нем мать, полная женщина, подскочившая от неожиданности, когда в палату ввозили дочь; сейчас она храпит. Время от времени световая полоска расширяется, входит сестра и зажженным карманным фонариком водит по дочери. Проверяет капельницу. Обходит свинцовые грузы, подвешенные к тракционному аппарату за изножьем кровати. Бросает взгляд на мать, притворяющуюся спящей. Потом исчезает в коридоре.