Джулиан Брэнстон - Вечные поиски

Эти строки писались легко – общепринятые образчики учтивости того времени. Теперь к просьбе об аудиенции.

Ищу я Вашего милостивого внимания и прошу уделить мне некую толику Вашего времени для беседы о происхождении и авторстве сатирического сочинения, недавно распространенного. Как Вы должны знать, сатира высмеивает созданный мной персонаж, который успел снискать некоторую популярность. Вдобавок к удовольствию увлекательного труда по созданию моих персонажей мне крайне лестно, что один такой персонаж был с готовностью воспринят другим творцом и наделен дальнейшей жизнью. Это комплимент, который я охотно обращаю тем, кто столь уместно расширяет своим талантом пределы выдумки.

И вот тут-то его осенила идея. Возможно, большая удача, что Старый Рыцарь, его персонаж, столь популярен, и что сатира, вернее, его персонаж Дульсинея, угрожающая ему из-под пера другого автора, попала в ту же жилу. Герцогиня, конечно, получала удовольствие сама, подумал Сервантес, увидев, как поразительная физичность Дульсинеи с такой легкостью обретает жизнь. Мы могли бы стать соавторами, подумал он. Эпизоды дополняли бы друг друга. Дон Кихот мог бы продолжать свое злополучное поклонение прекрасному образу, а Дульсинея продолжала бы трудиться по хозяйству и рассыпать бессвязные, но серьезные угрозы. Их диалог обрел бы двойную популярность.

Но согласится ли она на это? Предположительно сатиру она написала в осуждение литературной моды, которую сочла неэстетичной, оскорбляющей взыскательный вкус. Мода эта бросала вызов установлениям ее Академии. А потому она была придирчива, лелеяла честолюбивые планы для этой Академии, понимала, что новый двор возвысит ее статус, придаст ей важность в глазах императора… Впрочем, это только догадки. Истинная причина боли – предисловие, то, что она прибегла к таким личным выпадам. Но, с другой стороны, – еще одна догадка – предисловие могло быть не более, чем бессердечной шуткой. Каким-то образом ему надо будет узнать правду от нее. Он продолжал писать:

Чтение некоторых частей сатиры дарит большое удовольствие. Мне пришло в голову, что соавторство, разумеется, анонимное, в последующих эпизодах могло бы способствовать растущей популярности этих бурлесков среди публики, а также обогатить источник литературного наследия нашей страны.

Что же, эти тщеславности легко ложились на бумагу, но он не был уверен, что верит им. Ну, итак:

Поэтому для меня было бы великой честью обсудить с Вами Ваше мнение касательно этих вопросов и выводов из них.

Остаюсь Ваш верный слуга и прочее.

Он закончил. Сырые чернила блестели в лучах лампы, освещавшей его комнату. Он присыпал пергамент песком. Он чувствовал, что какое-то таинственное нечто одобряет подобное осушение письма. Оно будет отослано завтра с курьером. Письмо было чистым, будто он вскрыл тугой нарыв сложностей будущего.

Его мысли вернулись к герцогине. Быть может, сатиру для нее написал кто-то из кружка авторов ее Академии? Такое бывало. И это объяснило бы тональность, раз она принадлежала не ей, а тужащемуся дилетанту.

Ну, если он хочет узнать от нее правду, их встреча может оказаться очень трудной. Но, с другой стороны, его письмо было в высшей степени тактичным, и не исключено, что их встреча будет больше дышать веселостью, чем желчью. Если письмо так гладко убедительно, как он старался, а она действительно обладает взыскательно образованным вкусом, каким славится, тогда, быть может, он завоюет ее дружбу в той мере, в какой позволяет ее статус.

Быть может.

Сервантес отправил письмо герцогине с утра на следующий день. Его изумило, что она откликнулась так быстро: письмо от нее пришло еще к вечеру. Когда он прочел ее строки, написанные элегантным почерком, нервы у него затрепетали.

Сударь, Ваша просьба принята. Буду ждать Вас завтра утром. Пожалуйста, явитесь без опоздания. Ваше прибытие ожидается.

Ну что же. Завтра судьбоносный день.

Одетый в остатки своей военной формы, с хвалебными письмами былых командиров, Сервантес на следующее утро отправился верхом к дому герцогини. То, что дом был таким огромным, а ливрейные слуги одеты лучше него, отнюдь его не ободрило. Ну, я респектабелен, а не нищий проситель, подумал он. Ржавчину со своего походного клинка он счистил пемзой. Однако в ткани, обтягивающей ножны, виднелись потертости. А порыжелость его черных сапог для верховой езды, его мятый плащ? Ну, хотя бы на письмах имелась государственная печать, милость императора, которая в отличие от его старого мундира не выцвела. Он надеялся, что выглядит достойно – отважный, отличившийся воин, награжденный за героизм. Напоминание обо всем, что сделало империю великой.

Ему не потребовалось сказать слов приветствия или задать вопрос, так как все служители, казалось, были заранее осведомлены и знали, что от них требуется. Лакей проводил его в дом, провел в приемную, а затем затворил за ним дверь, не произнеся ни слова. Внутри безмолвные ряды фамильных портретов уставились на него с серьезной озабоченностью. Щелчок, а затем женские шаги. Нет, это не герцогиня, подумал он. Слишком молода. Кара не поклонилась, не поздоровалась с ним, а только проводила в гостиную. Когда он входил, минуя ее, ему почудилось на ее лице что-то вроде улыбки, и тогда он посмотрел на нее прямо. Она уже повернулась, чтобы уйти, и, полагая, что за ней не следят, широко улыбалась, собираясь закрыть дверь.

– Мне ждать здесь? – спросил он.

Кара четко кивнула и сказала:

– Герцогиня не замедлит спуститься к вам.

Она чуть было не захихикала, но овладела собой и ушла.

В одиночестве он пробыл лишь краткие минуты. Дверь открылась почти сразу же. Он не успел подготовиться: герцогиня уже вошла, и он ощутил всю силу ее красоты. Он увидел напряженность, просвечивающую сквозь безупречную лепку лица… Требовательно умные глаза, рот чувственного сострадания. Но напряженность? Он осознал, что смотрит на нее, как растерянный подданный, и что внимание, которое она обрушила на него с такой яростностью, могло означать только какую-то страсть. Он понял, что курок ее сознания взведен, потому что ее сердце пылает огнем.

Герцогиня твердым шагом подошла к нему без намека на приветственную улыбку.

– Сеньор Сервантес, – сказала она, не вкладывая доверия в его фамилию.

– Ваша светлость, приветствую вас, – сказал он. – Позвольте мне выразить, какая для меня честь…

Ее жест, приказавший ему замолчать, был абсолютным.

– Вы желаете обсудить совсем другое, сеньор Сервантес, – сказала она сухим до ломкости тоном. И осталась стоять, принуждая его к тому же.