Джулиан Брэнстон - Вечные поиски

Роблс снова в растерянности умолк. И снова герцогиня ничего не сказала. Он продолжал:

Так что я буду прям. Моим намерением при встрече с Вами было желание удостовериться, Вы ли написали сатиру, после чего поздравить Вас с ней и предложить сотрудничество, чтобы написать ряд эпизодов с этими персонажами, препирающимися между собой. Думаю, они встретили бы большой успех. Если бы я достиг моей цели в такой мере, то тогда бы спросил у Вас, Вы ли написали предисловие к сатире. Великолепнейший образчик инвективы, но я бы упрекнул Вас – совсем немного, так как вы только-только начали писать, – что личные оскорбления, в нем содержащиеся, очень далеки от благородства Вашего положения. Одно дело высмеивать тщеславие, но насмехаться над увечьями – совсем другое. Я сказал бы Вам, что сатира вдохновенна, тогда как предисловие дерзко и безрассудно. Узнав от Вас не более этого, я вернулся бы довольный тем, что смрадная природа предисловия будет изглажена в радостях и плодах нашего нового литературного сотрудничества.

С уважением, ваш Мигель Сервантес.

Роблс сложил письмо и вернул его герцогине, чувствуя, что его день вышел далеко за обычные границы и осознавая, что неколебимость его деловой этики, возможно, породила сложности куда более коварные, чем можно было вообразить.

– В письме упоминается предисловие, о котором я ничего не знаю, – сказала герцогиня. – Будьте добры показать его мне.

Роблс растерялся и посмотрел на нее с недоумением.

– Вы его не видели?

– Я его не видела, – сказала она твердо. Что было правдой. Сплетники в Академии вполголоса прикидывали, что сатиру написала она, а следовательно, и предисловие. Она игнорировала сплетни.

– Но его мне принес… – Он умолк, и одновременно она подняла руку: имя не должно было упоминаться. – Мне дали понять, что вы одобрили опубликование сатиры.

– Я сожалела каждую минуту с тех пор, как она была закончена, – сказала она.

Роблс принялся искать на полках.

– Должен предупредить вас, ваша светлость, что предисловие написано не в том духе, как ваша сатира. – Он нашел памфлет и принес его ей. – Не очень приятное чтение. Сервантес благороден душой и простил бы или забыл эти оскорбления, но они унизили его семью…

Она ничего не сказала, взяла памфлет и начала читать. Ее сосредоточенность не оставляла сомнений, и Роблс отошел к столу, чтобы приняться за сведение счетов – занятие благопристойно уместное.

Несколько минут спустя она его окликнула. Лицо у нее было белым, и ему почудилось, что она исполнилась стали. Жесткость, догадался он, была властью над собой. Такие безжалостные глаза, подумал он.

– Уничтожьте этот и все, какие у вас остались. Я возмещу ваши убытки, – сказала она.

Он поклонился в знак согласия.

Она надевала перчатки.

– Я обсужу это с тем, кто принес его вам. – На миг ее глаза вспыхнули. – Я напишу Сервантесу и объясню ему… – Тяжесть на сердце заставила отступить остальные слова. Роблс увидел, как вдруг она выцвела. Что она объяснит Сервантесу, растерянно подумала она. Что ошпаренная кошка раздирает когтями лицо, которое ближе всего? Она натянула вторую перчатку и коротко кивнула Роблсу. – Мой поклон вашей супруге. – Она повернулась к двери, затем сказала: – Теперь это значения не имеет, но предположительно, печатая эту сатиру, вы открываете худшее в нас? Мне не хотелось бы думать, что вы или кто-либо другой составили мнение обо мне, предположив, будто я согласилась с содержанием этого предисловия. – Она помолчала. – Но, наверное, вы не можете позволить себе подобные принципы при вашей профессии. – В задумчивости она наклонила свою красивую голову. – Однако, не становясь ни на чью сторону, можно ли чего-то достигнуть? – Она коротенько ему улыбнулась. – Извините, у меня привычка все реконструировать. Прошу, не забудьте мои инструкции. – Она кивнула и вышла из печатни.

В карете герцогиня испытала безмолвный приступ горя, такой теперь привычный, хотя и усугубленный глубоким стыдом. Будто она взяла свое сердце и швырнула его в грязь. Что она наделала? И какую боль причинила, подстегиваемая мелочным предположением и искусными кознями Онгоры? Она сама понудила себя на подобную жестокость? Ее страдания, ее утрата не должны пробудить в ней звериность, заставить предать благородство. А, да, вот оно, неумолимое противоречие. Страдать так благородно и тем не менее стать орудием пытки для кого-то другого? Почему ее могли использовать? Из-за ее горькой ожесточенности. Дениа докопался до нее с такой легкостью, будто перевернул камешек. А Онгора? Несомненно, он тоже обнаружил в ней это, подумала она свирепо. А затем сыграл на ее склонностях с помощью красивого набора фальшивых эстетических идеалов. Защита Золотого Века империи, ха! Вздор и ничего больше. Его хитрости хватит на дюжину змей. И как же ею проманипулировали! Прослышал ли он о позорной встрече с Сервантесом? И если да, как он себя облизывает, ублаготворенный успехом своих планов. А ее унижение? Да, мысль запоздала, но с оттенком истинности. Это входило в его замысел, поняла она: если она проникнет в его интригу, то неизбежно обнаружит и собственное унижение.

И вот тут в карете она сломалась и разрыдалась.

Роблс также остался в раздвоенности. Что-то в словах герцогини ощутимо сопоставило его деловые принципы и боль, причиненную его друзьям.

Обаяние Онгоры было личиной звериности его натуры, и порой, к его тайному удовольствию, он менял эти маски, точно лица Януса. Но звериность завладела его красивыми чертами, когда на следующее утро он получил письмо от герцогини. Оно было кратким, вежливым и даже указывало на некоторое уважение к его положению и талантам. Но оно было казнью. Обнаружив его манипуляции и бесчестность с предисловием, она убирала его из Академии и закрывала доступ в свое общество. Тон был поразителен простотой и прямолинейностью. Не было и намека на возможность объяснения или прощения. Он был изгнан.

Онгора проклял себя за то, что не проводил недавнее время вокруг нее чаще. Он мог бы помешать ей обнаружить слишком много; мог бы стать настолько дорогим ее сердцу, что простого выговора за эту последнюю стратагему оказалось бы достаточно. Но им уже овладевал тик ненависти, жаркая кровь в узкой жилке застучала у него в виске, и он оскалил зубы при мысли, что, позволь она ему поиметь ее, так до подобного не дошло бы. В конце-то концов, она же не девственница! Так какую такую драгоценность она оберегает? Значит, она сама виновата, что ею так манипулировали и так ее унизили. Раз она ему отказала, так пусть страдает.