Гийом Виньо - Ищи ветер

— Стало быть, ты пишешь Луизе, — сказал я, когда мы сделали по десятку ходов.

Он молча съел моего коня.

— Ты пишешь Луизе? — не отставал я.

— Да.

Мне пришлось отступить: слон остался неприкрытым. Вот ведь дал маху, ринулся в атаку раньше времени.

— По-твоему, это хорошая мысль?

— Не знаю.

— А надо бы, наверное, знать.

— Надо бы… на-до-бы…

Он откинулся в плетеном кресле, неотрывно глядя на доску. Его отсутствующий вид говорил о сверхсобранности; у меня практически не было шансов. Оставалось только тянуть кота за хвост, что я и попытался сделать, рокирнувшись.

— Нет, серьезно, Тристан, с какого перепугу?

Он глубоко вздохнул — это можно было понимать как ответ. Я держал паузу. Молчание оборачивалось против него.

— И что же ты ей пишешь, Луизе?

Удар ниже пояса, зря я это сказал. Он склонился над доской, передвинул ферзя.

— Шах.

Надо же, зевнул. Он предвидел рокировку и притаился в засаде. Когда меня заносит, Тристан всегда чует это первым. Его бы я в покер не обставил. Мой король был под угрозой; я закрыл диагональ пешкой. Тристану явно не терпелось закончить партию, и это мне оказалось на руку: один угол был в моем распоряжении.

— Тебе не кажется, что ты не слишком красиво поступаешь?

— Представь себе, кажется.

— Я не о Нуне, заметь. О тебе самом.

— Гмм. Немного и о Нуне. У тебя же принципы.

— Тебе видней.

Он устало усмехнулся, давая понять, что не его надо об этом спрашивать.

— Мне плохо без нее.

— Без Луизы? Нет, ты… да ты сбрендил! Тебе без нее плохо… ну-ну! Считай лучше, что я этого не слышал! Без чего тебе плохо? Давно ни с кем не цапался? Или по рогам скучаешь? Мать твою, ты что, забыл…

— Скрабл.

— Чего?..

— Я скучаю по скраблу. Она меня всегда обыгрывала.

Я открыл было рот, но что тут, скажите на милость, отвечать? Как образумить человека, тоскующего по женщине, которая обыгрывает его в скрабл? Только понапрасну сотрясать воздух: хоть до ночи напоминай во всех подробностях, как они друг друга мучили, он ничего не услышит. Мне самому знакома эта тоска, от которой нет лекарства. Наша память избирательна.

— Черт его знает, Джек. Тебе никогда не хотелось… ну… свить гнездо?..

Как я его не задушил — не знаю.

— Ты еще спрашиваешь, идиот?

— Нет, ладно, извини… я хотел сказать, что… что мы с Луизой, наверное, никогда всерьез об этом не думали, знаешь, может, этого нам и не хватало, понимаешь, широты взгляда. Какой-то… общности, что ли.

— Общности? Тристан, вы же семь лет оттрубили! Семь лет, черт побери! Ты соображаешь, что несешь? Сколько раз она наставляла тебе рога? А ты ей — сколько раз? Может, попробуешь сосчитать — для интереса?

— А сколько раз мы друг друга прощали, Джек? Может, сосчитаешь?

Я запрокинул голову и от души расхохотался.

— Прощали! — возопил я, возведя очи горе. — Японский бог! Тристан, сколько тебе лет? Ты все еще веришь в прощение, в Деда Мороза, в демократию западных стран! Прощали… чушь собачья! Прощать — значит не держать на человека зла, то есть не злиться конкретно на него, но… но эту злобу ты загоняешь внутрь себя… а она, черт возьми, прорывается! Мы же не герметичны, Тристан! Хотелось бы, видит Бог! Но… но… нет. Нет! Это ложь, и она нас разъедает, как гниль. Когда говоришь «прощаю», на самом деле, просто притворяешься, что забыл.

— Прощение — это прощение, Джек. И — хочешь верь, хочешь нет — кое-кто из нас на такое способен. Думаешь, прощать тяжело? Да ты же первый все простишь, Джек, это так… так на тебя похоже! Иногда просто зло берет, правда, хочется, чтоб ты раззозлился… Но вот чтобы тебя простили — о! Это потруднее… — Он помолчал, наморщив лоб, и выпалил: — Ты бы попробовал, а?

Я пнул шахматную доску ногой. Фигуры полетели в разные стороны и с грохотом раскатились по полу веранды. Именно в эту минуту открылась дверь, вошла Нуна и уставилась на меня. Я стоял перед Тристаном — он так и не поднялся с кресла. Меня захлестнуло бешенство.

— Да ты… совсем совесть потерял! — рявкнул я и покосился на застывшую в дверях Нуну.

Вне себя от ярости я толкнул Тристана в грудь, да так, что опрокинулось кресло. Ну вот, подумал я, сейчас он вскочит, набросится, сломает мне какую-нибудь кость, о существовании которой я и понятия не имею… Но он лежал на полу среди черных и белых фигур и, не отрываясь, с печальной улыбкой смотрел на меня.

— Имей… имей совесть! — снова пробубнил я, как заевшая пластинка, и кинулся в дом.

Я поднялся в свою комнату. Кое-как собрал вещи, покидал их, не глядя, в дорожную сумку и вышел через заднюю дверь. Нуна стояла у машины.

— Ты куда? — спросила она.

— Не знаю. Пусти, дай открыть.

— Ты куда?

— Не знаю. В Мексику. Куда угодно. Я уезжаю. Отойди, пожалуйста!

Она не шелохнулась. Я смотрел на нее — долго.

Дыхание сбилось, почему — непонятно. Я бросил сумку, крепко взял Нуну за плечи. Ее тело напряглось. Я разжал пальцы.

— Что это значит — «имей совесть» и все такое? Про Луизу, да? Потому что, знаешь, я…

— Ничего это не значит, — отрезал я.

— Сценка-то была не дзенская… — прокомментировала Нуна, пытаясь улыбнуться с понимающим видом.

— Это точно.

— Останься, — тихонько выдохнула она.

— Зачем?

— Еще не знаю. Просто останься.

Я молча достал из кармана ключи от машины. Но ладошка Нуны уже легла мне на затылок, она клонила мое лицо к своему. Я вдруг почувствовал, что ужасно устал. Хотел высвободиться, противился — всего секунду, понял — бесполезно, разом как-то навалилась чудовищная слабость, и куда только девалась вся моя воля, вот так, вмиг, от этих пальчиков, обхвативших мою голову, от этих глаз, которые прожигали меня насквозь, заглядывали так глубоко, как никому другому давно уже не удавалось, очень давно. Я этого не хотел. Наши губы встретились, лбы соприкоснулись. Все во мне призывало: «Оттолкни ее! Оттолкни что есть сил!», но их не было, этих сил, испарились куда-то. Быть бы мне в эту минуту неприкосновенным, быть бы твердым, быть бы последовательным. Вкус моей непоследовательности я ощущал на губах — вкус меда и земляники. Нуна целовала меня так нежно, ее нежность обволакивала, вливалась ядом, сладкой отравой, парализовывала. Какой-то прозрачный покой растекался во мне, тянул ко дну, словно гигантская медуза. Я вздрогнул и рванулся так, будто на карту и впрямь поставлена жизнь. Яростно оттолкнул Нуну, она упала, рассадив локоть о гравий. «Извини», — пробормотал я, распахнул дверцу «Бьюика», подхватил сумку и рванул с места, как оглашенный. Последний взгляд Нуны впечатался в сетчатку моих глаз.

Я долго не мог отдышаться. «Бьюик» наматывал километры, а в голове упорно крутилась какая-то шальная мысль: «Мы ведь не закончили головоломку с кувшинками». Так не годится. Жизнь и без того удручает своей незавершенностью. Головоломки надо собирать до конца.