Гийом Виньо - Ищи ветер

Два дня я проторчал в Бангорском аэропорту. Трижды покупал билет на один и тот же рейс в Мексику с пересадкой в Бостоне и трижды сдавал его в последнюю минуту, причем каждый раз с меня сдирали безбожные пени, но мне было плевать. Кажется, на меня уже косились с подозрением. Наверное, я в самом деле выглядел странно, и служба безопасности дважды сочла нужным поинтересоваться моей личностью. Я сказал им все как есть: мне надо подумать, у меня непростой момент в жизни, и будьте любезны, оставьте меня в покое, без вас тошно, всего хорошего. Докопаться до меня было не за что: я покупал билеты, платил в буфете, в газетном киоске, в баре и под статью «бродяжничество» никак не подпадал, так что они, скрепя сердце, отпустили меня с миром, посоветовав выспаться. Или для разнообразия думать дальше в каком-нибудь другом аэропорту. Последнее меня бы устроило как нельзя лучше, но после пятидесяти трех часов на ногах, в течение которых было выпито столько кофе, что в желудке, наверное, образовалась дыра, я уснул прямо посреди зала ожидания. Служба безопасности получила таким образом недостающий повод, и меня выдворили, более того — проводили до машины и помогли донести сумку и доски, которые я снова водрузил на крышу «Бьюика». С меня даже не взяли денег за парковку; от всей этой трогательной заботы меня в моем состоянии крайней взвинченности прошибла слеза. Я сел за руль с ощущением, что прожил два самых бестолковых и бессмысленных дня в своей жизни. Тоже поступок. Я почти гордился собой.

Меня разбудило осторожное постукивание по лобовому стеклу. Я не помнил, как уснул. В памяти осталось лишь то, что ночью я вернулся в Бар-Харбор, запарковался на гравиевой дорожке, в дом не пошел, чувствуя, что никакое общение с себе подобными мне не по силам, что я просто взорвусь, хоть Тристана встречу, хоть Нуну. Я зажмурился крепче, хотелось снова погрузиться в прерванный сон, такой приятный, где кто-то гладил меня по волосам. Но постукивание стало настойчивее, и я нехотя открыл глаза. Вовсю светило солнце. Я сощурился и мало-помалу различил лицо — незнакомое, но улыбающееся. Славное лицо в морщинках, бледно-голубые, выцветшие глаза, собранные в пучок серые волосы. Я улыбнулся в ответ, чисто инстинктивно. Лениво порылся в памяти. Нет, я никогда не встречал эту даму. Но готов был познакомиться: ее глаза смотрели как-то удивительно ласково. Я открыл дверцу, выбрался из машины, с трудом разогнув затекшие ноги. Дама оказалась довольно высокого роста. Одета она была в длинную ночную рубашку.

— Хелло, — поздоровался я.

— Добрый день, — ответила она. — Кофе?

Надо же, французская речь. В руках у дамы была дымящаяся чашка.

— Да, спасибо.

Я отпил глоток.

— Я вас узнала, — продолжала она, — по каталогу выставки девяносто седьмого года. Там была ваша фотография. Ну, и фамилия в агентстве по найму.

— Что, простите?

— Вы ведь Жак Дюбуа, не так ли?

У нее был милый акцент, ученический, чуточку допотопный, с неожиданной южной ноткой.

— Да… Так это ваш дом?

— Это мой дом. Ваши друзья уехали вчера, я их застала. Они оставили кое-что для вас, на случай, если вы еще заедете.

— A-а. Прекрасный кофе, спасибо.

Похвала была ей явно приятна.

— Меня зовут Мэй. Хотите зайти? Вид у вас не очень… не очень бодрый… — добавила она лукаво, радуясь, что нашла верное слово на неродном языке.

— С удовольствием. Я вас не побеспокою?

— Нисколько, наоборот. Я здесь одна. Идемте на веранду. Я как раз собиралась завтракать. Вы присоединитесь?

— Спасибо, я никогда не завтракаю.

— Напрасно. Знаете, как говорится: завтрак съешь сам, обед раздели с другом… Идемте, я сделаю вам тосты.

И я пошел. Я чувствовал себя как за каменной стеной. Тосты… что ж, пусть будут тосты.

Мэй родилась в Бостоне, в одной из старинных буржуазных семей, чем и объяснялся ее безупречный французский, на котором она говорила с явным удовольствием: как когда-то в дореволюционной России, этот язык долго был здесь привилегией знати, этаким must [19] Обязательное требование ( англ .) избранности.

Наши с Мэй посиделки на веранде за кофе с тостами затянулись. Тосты были поджарены с одной стороны, по-английски. Удивительное дело, но мы как-то сразу подружились. Слово за слово, Мэй рассказала мне свою жизнь, потихоньку, ненавязчиво перебирая воспоминания: так откровенничаешь с посторонним человеком, когда хочется послушать правду о себе. Десять лет в Индии, три — на юге Франции, под Тулузой, рождение дочери, потом — Нью-Йорк, реставрация картин для музея Гуггенхайма. Бит-дженерейшен. Мэй знала Керуака — недолго, до цирроза; так же недолго была на ножах с утонченным торчком Берроузом. Отец лишил ее наследства («Лучшего подарка он не мог мне сделать!»); замужем она была дважды, а любила в жизни троих мужчин. Она преподавала историю искусств, была соавтором эссе о школе фламандского пре-чего-то-там, написала две песни, недооцененные Джеймсом Тейлором. Я постепенно преисполнялся тихого восторга.

Бремя своих шестидесяти лет Мэй несла с неловкой грацией, словно не могла приспособиться к нынешней, все более хрупкой и ненадежной телесной оболочке. «В прошлом году я сломала лодыжку — два месяца в гипсе, можете себе представить?» — жаловалась она возмущенно. Еще она то и дело посматривала на свои руки, опускала выцветшие глаза на старческие пигментные пятна и обиженно вздыхала. На меня с недавних пор так же действуют зеркала.

Она ухитрилась ненадолго разговорить меня о фотографии. Я никогда не распространялся на эту тему, сказать было особо нечего, да и суеверие удерживало, сглазить что ли боялся: если много болтать, изменит зоркость или хрупкая вера в то, что она у тебя есть, эта зоркость, впрочем, это практически одно и то же и для меня больше не имеет значения. Я рассказал ей историю Ганди, того самого снимка, который она, оказывается, чуть не купила два года назад. Мэй нашла этот случай прелестным — она употребила именно это слово. Потом спросила, снимаю ли я сейчас; я заюлил, попытался отговориться, жонглируя пафосно-пустопорожними словами, типа свежего взгляда, творческого поиска и работы над собой. Но она на это не купилась.

— Bullshit, Жак, извините за выражение, — решительно прервала она мое блеяние. — Только бездарные эстеты могут нести подобный бред.

— М-да, — выдавил я из себя.

— Итак, насколько я понимаю, у вас кризис…

— Ну… да, можно и так сказать. Но меня это не слишком волнует. Знаете, я ведь, в общем-то, занялся фотографией случайно. Я никогда… скажем так… не относился к этому очень серьезно.

— Жаль. Но так удобней… А ведь вы пробились туда, где многие расквасили носы. Нью-Йорк — сами знаете, что это такое. Да и «Нэшнл Джиографик», положа руку на сердце, вы же не думаете, что они закажут обложку кому попало? Да в общем, не мне вам объяснять. Кстати, замечательный снимок. Очень трогательный.