Борис Виан - Сердце дыбом

Святой отец скверно выругался.

— Господа, прошу вас! — воззвал Жакмор.

— В самом деле, — заговорил кюре учтивейшим тоном, — чему обязан удовольствием видеть вас?

— Я проходил мимо, — объяснил Жакмор, — и решил проведать вас.

Ризничий встал.

— Я вас покидаю, отец мой, — сказал он. — Не буду мешать вам беседовать с господином, как его там?

— До свидания, — сказал Жакмор.

Кюре соскребал с ног обгорелые волосы.

— Как поживаете? — спросил он.

— Все в порядке, — ответил Жакмор. — Я приходил нанять работников. В доме опять намечаются переделки.

— Все в том же духе?

— В том же. Ее сводит с ума мысль, что с детьми может что-нибудь случиться.

— Но мысль, что с ними ничего не может случиться, будет сводить ее с ума не меньше.

— Совершенно верно. Сначала я подумал, что она просто паникует. Но теперь исступление, с которым она оберегает их, признаюсь, даже внушает мне некоторое уважение.

— Какая изумительная любовь! Какая святая блажь! Какие изощренные предосторожности! А они хоть понимают, как она о них заботится?

Жакмор замялся. Об этой стороне дела он никогда не думал.

— Не знаю… — неуверенно протянул он.

— Эта женщина — святая, — сказал кюре. — А между тем она никогда не бывает в церкви. Чем это объяснить?

— Ничем. Надо просто признать, что это никак не связанные друг с другом вещи. Вот вам и объяснение.

— Что ж, признаю, признаю.

Они помолчали.

— Ну, я пойду, — сказал Жакмор.

— Да-да, — кивнул кюре, — пойдете.

— Так я иду, — сказал Жакмор, попрощался и впрямь пошел.

12 маюля

Небо хмурилось и заслонялось броней сернистых туч. Веяло холодом. Зловещие ноты зазвучали в доносившемся издалека шуме моря. Тусклый предгрозовой свет разлился в парке. Последняя модернизация уничтожила землю; в пустоте торчали лишь редкие уцелевшие после избиения деревьев кустики и травяные кочки. Нетронутой осталась и гравиевая дорожка, разделявшая невидимую площадку на две равные части.

Тучи сползались все теснее, при каждой новой смычке раздавался глухой рокот и вспыхивало красноватое зарево. Казалось, небо над кряжем собиралось сборками, и, когда окончательно провисло свинцовым мешком, наступила мертвая тишина. Но ненадолго: в ее недрах возник и стал постепенно крепнуть протяжный голос ветра. Сначала легкий стремительный вихрь просвистел по карнизам и трещинам, затем он стал разрастаться в шквальный рев; ветер сверлил каменные громады, трепал и пригибал к земле деревья и кусты на скалах, гнал перед собой первую волну холодных брызг. Вдруг небо раскололось, точно старое фаянсовое блюдо, и разразилось градом. На крышу обрушился бешеный шквал градин, они ударялись о черепицу и разбивались в мелкую ледяную пыль. Еще немного — и густая пелена обволокла дом. Градины высекали искры из усыпавшего дорожку гравия. Взбаламученное море закипело и поползло на берег, точно черное молоко.

На миг оторопевшая Клемантина первым делом побежала искать мальчиков. К счастью, они были в детской. Она отвела их вниз, в большую комнату, и устроилась тут же, при них. На улице было темно, как ночью, свет из окон чуть разбавлял мглу мерцающими бликами.

Окажись они за порогом, думала Клемантина, и я нашла бы их забитыми градом, эти льдины, с яйцо каждая, пробили бы им головы, сухая пыль наполнила бы их легкие и безжалостно задушила. Как же уберечь их? Сделать крышу? Навес на весь парк? Впрочем, чего ради, ведь есть дом, это укрытие понадежнее любого навеса. Однако же, если такой град будет продолжаться много часов, дней и недель, не рухнет ли дом? Кровля не выдержит и проломится под тяжестью битых льдышек? Нет, надо сделать стальную комнату, непробиваемое, идеальное убежище, надо хранить детей в сейфе, как драгоценности, в сверхпрочных, несокрушимых, крепких, как костяк вечности, футлярах, и соорудить такие футляры надо прямо здесь и прямо завтра — завтра же!

Она взглянула на ребятишек. Они мирно и весело играли, не обращая внимания на грозу.

Где Жакмор? Надо обсудить с ним эту счастливую мысль.

Она позвала служанку.

— Где Жакмор?

— Наверно, у себя, — ответила Пизабелла.

— Пришлите-ка его сюда!

Разбушевавшееся море грозно рокотало. Град не унимался.

Жакмор явился немедленно.

— Послушайте, — сказала Клемантина, — кажется, я нашла наконец окончательное решение.

И она поведала Жакмору, до чего додумалась.

— Таким образом, им ничего больше не будет угрожать. Но мне придется снова просить вас о помощи.

— Я как раз иду завтра в деревню, — сказал Жакмор. — Заодно зайду к кузнецу.

— Мне так не терпится поскорее все сделать. Вот когда я вздохну спокойно. Я всегда чувствовала, что когда-нибудь найду способ полностью обезопасить их.

— Возможно, вы правы, — сказал Жакмор. — Не знаю. Но это потребует от вас такую жертву! Вы не сможете отлучиться ни на минуту.

— Совсем нетрудно жертвовать собой, когда точно знаешь, что тем самым сохранишь кого любишь.

— Они будут мало двигаться.

— Не уверена, что им полезна нагрузка. Они такие хрупкие. — Клемантина вздохнула. — У меня такое чувство, что я у самой цели. Просто не верится! Я сама не своя!

— Вы сможете отдохнуть, — сказал Жакмор, — хоть в какой-то мере.

— Не знаю… Я так люблю их, что не думаю об отдыхе.

— Неужели у вас хватит терпения на такую тягостную жизнь?

— По сравнению с тем, что я вынесла, это пустяки!..

14 маюля

Через просветы в придорожной живой изгороди были видны стада коров и овец, неспешно и мирно щиплющих травку на лугах. На сухой безлюдной дороге — ни следа вчерашнего града. Светило солнце, ветер шевелил ветки кустарника, и на земле плясали зыбкие тени.

Жакмор впитывал взглядом все эти картины, которые видел в последний раз — близился час, когда он должен занять уготованное судьбой место.

И надо же было, чтобы я свернул тогда с берега в гору. Это было 28 августа. А теперь и месяцы как-то странно перепутались, в деревне время становится емким, проходит быстро, но теряются вехи.

И что, спрашивается, я усвоил? Чем со мной пожелали поделиться? Что могли мне передать?

Вчера умер Хвула, и теперь я заступлю на его место. Пустота, которой я прежде страдал, была уж слишком серьезным изъяном. Стыд — это как-никак нечто более приемлемое.

Но зачем мне понадобилось копаться, доискиваться, хотелось, видите ли, стать такими, как они, без предрассудков, как будто таким путем можно достичь именно и только этого, а не чего-нибудь совсем другого.

Ему вспомнился день пляшущих джазворонков; все шаги, которые он сделал по этой хоженой-перехоженой дороге, словно налипли тяжкими комьями на ногах, и он вдруг ощутил эту тяжесть — к чему были эти бесконечные хождения, прошло столько времени, а он все в той же исходной точке… Зачем он остался в доме на горе, почему не ушел из него на другой же день, чтобы купаться в золоте, как Хвула?