Андрей Добрынин - Смерть говорит по-русски (Твой личный номер)

— Привет, Стив, — услышал Гольденберг голос Корсакова. — Извини, что не прибыл лично, — не хотел раздражать легавых, которых там рядом с тобой просто целая армия. Главный вопрос: что вы сделали с моим лицом?

— Собрали по частям, — ответил Гольденберг. — Тебе повезло — пуля только выбила тебе зуб, когда прошла насквозь через обе щеки, хотя выходное отверстие смотрелось, конечно, некрасиво. Ты мог бы легко отделаться, но из-за контузии потерял сознание и грохнулся лицом прямо на асфальт. В результате ты расплющил себе нос, разорвал веко и раздробил челюсть. Врач собрал все кости, сделал гипсовую маску и накачал тебя снотворными, но тут вдруг у тебя что-то стало происходить с волосами — они начали темнеть и одновременно седеть. Оказывается, в этом нет ничего особенно чудесного: под влиянием шока и лекарств часто происходит сдвиг в обмене веществ, и в результате меняется цвет волос. Но ты не волнуйся: друзья тебя узнают и с новым лицом, а врагам узнавать тебя не стоит.

— Спасибо, Стив. Если захочешь найти меня в Европе, то ты знаешь, как это сделать, — лаконично произнес Корсаков и повесил трубку. Агент, до которого наконец дошло, с кем говорит Гольденберг, приподнялся было из-за стола, но затем со сдавленным стоном опустился обратно. При полном отсутствии осязаемых доказательств тягаться с такой силой, как семья Гольденбергов, было нелепо, и все это хорошо понимали. Стив не принадлежал к тем людям, которых можно задержать только за то, что они неизвестно с кем поговорили по телефону. Встреча не состоялась, состоялся только разговор по телефону, свободному от прослушивания, так что всем тем, кого вызвал в бар «Фургон» звонок Корсакова, можно было отправляться восвояси. Стив так и поступил, неторопливо выйдя на улицу, он зашагал прочь. Вокруг агента, вышедшего следом за ним из бара, собралась небольшая толпа его товарищей, но вскоре сыщики расселись в подъехавшие к ним машины и тоже уехали. Корсаков наблюдал за всем этим в оптический прицел из-за руля своей машины, припаркованной на почтительном расстоянии от «Фургона». Убедившись в том, что Стив и агенты направились в разные стороны, он удовлетворенно усмехнулся и убрал прицел в чемоданчик. Тронув машину от бордюра, он мысленно прочертил в голове сквозь все районы города путь на юго-запад.

Однажды вечером в квартире Франсуа Тавернье раздался звонок. Телекамера, установленная над парадным входом в дом, изобразила на экране дюжего мужчину со смуглым лицом и жестким ртом, державшего в огромной руке прямоугольный пакет размером с книгу. Пришелец неуклюже топтался перед дверью и раздраженно смотрел в объектив телекамеры маленькими светлыми глазками. Тавернье в домофон осведомился о цели его визита.

— Ваш друг Виктор просил кое-что передать, — с шепелявым немецким акцентом пояснил незнакомец.

— Оставьте у консьержа, мсье, — сказал Тавернье. — Оставьте также телефон — если будет необходимо, я с вами свяжусь.

— Если будет необходимо, я сам с вами свяжусь, — мрачно произнес визитер, сунул пакет в руки приоткрывшему дверь консьержу и вразвалку удалился. Тавернье охватило любопытство и радостное возбуждение, словно ребенка, ожидающего праздничных подарков. Пока консьерж поднимался к нему снизу, он успел хватить изрядную порцию виски и приготовить несоразмерно щедрые чаевые. Оставшись наедине с посланием, Тавернье ощупал пакет. Как он и предполагал, внутри находилась видеокассета, к которой было приложено краткое послание:

«Дорогой Франсуа! Перед отправкой еще раз просмотрел отснятый Вами материал и рад случаю выразить Вам свое восхищение: съемки большей частью поистине правдивы, а это, на мой взгляд, и есть самый лучший комплимент для человека Вашей профессии. Простите за то, что тогда в Бейруте вынужден был изъять у Вас плоды Ваших трудов, — надеюсь, что причины, по которым я осмелился так поступить, для Вас понятны, а стало быть, надеюсь и на прощение. Пленка в моих руках не претерпела особых изменений, за исключением того, что на ней теперь отсутствуют мое лицо и лица моих солдат. Я убежден в том, что Ваш материал заслуживает самой широкой огласки, однако моя профессия не позволяет, чтобы меня узнавали на улицах, а уж про моих людей и говорить нечего: дойди ваши съемки до Ливана, я за их жизни не дал бы и ломаного гроша. Так что внесенные мною изменения вполне можно оправдать, тем более что материал от них ничуть не пострадал — сцена уличного мародерства на общем фоне выглядела далеко не самой сильной. В ней Вы попросту понапрасну тратили порох, ибо любой здравомыслящий человек знает, что часы и прочие побрякушки покойнику, во-первых, совершенно ни к чему, а во-вторых, ему так или иначе придется с ними расстаться, но тогда, как обычно и бывает, обогатятся тыловые крысы, а не те, кто реально рискует жизнью. Поверьте мне — как старый солдат, я знаю, о чем говорю. Впрочем, я знаю и то, что Ваша мораль куда крепче, чище и бескомпромиссней моей, а потому мои слова, возможно, продиктованы обычным стремлением к самооправданию, в котором нуждается и к которому стремится всякий человек,. будь он хоть самым законченным злодеем. В таком случае повторяю, что главным мотивом внесенных мной поправок явился обычный страх за свою шкуру, и не будем больше об этом.

Вы, разумеется, слышали о моих недавних приключениях в Нью-Йорке, а также о том, что слухи о моей смерти оказались, к счастью, сильно преувеличенными. Все недоразумение произошло из-за того, что человек, давший сообщение в «Кроникл», умер раньше, чем понял, что допустил ошибку, и дать опровержение, естественно, уже не сумел. Рад сообщить Вам, что теперь я нахожусь вдалеке от города моей юности, где слишком многие влиятельные господа почему-то единодушно усмотрели в моей скромной персоне главный фактор, отравляющий их жизнь, и соответственно решили лишить жизни меня. К этой цели они стремились с усердием, достойным, на мой взгляд, лучшего применения. Стремясь к максимальной объективности, скажу, что, пожалуй, они были не так уж не правы, но выяснение отношений мне пришлось отложить на потом, ибо оно грозило повредить женщине, причастной к делу лишь постольку, поскольку она является моей матерью. Мне удалось переправить ее в Европу, но дальнейшая ее жизнь там будет протекать, во всяком случае первое время, вне моего контроля, и потому мне хотелось бы просить Вас оказать ей покровительство, — разумеется, в том случае, если она к Вам обратится. Мать моя — женщина хоть и не слишком образованная, но весьма достойная и без крайней нужды докучать Вам не станет. Языком она владеет свободно и не боится никакой работы, однако мне все же не хотелось бы, чтобы ей в ее годы пришлось гнуть спину где-нибудь на консервной фабрике или нянчить испорченных отпрысков буржуа. Возможно, Вас удивит то, что я обращаюсь именно к Вам, но тому есть два исчерпывающих объяснения: во-первых, Вы, в отличие от моих многочисленных товарищей, не утратили связей с обществом, а во-вторых, Вы — человек по-настоящему порядочный. Возможно, Вы решите, что я иронизирую; помню, что позволял себе неуместную иронию и даже высокомерие в наших прежних разговорах, однако в последнее время я все яснее начинаю понимать трудность и высокое значение самой обычной житейской морали, известной каждому, но соблюдаемой, увы, далеко не каждым. Мне, во всяком случае, до Вас в этом отношении далеко, и за содействием моей матушке я прибегаю к Вам как слабейший к сильнейшему, надеясь исключительно на Ваше милосердие.