Анри Труайя - Палитра сатаны: рассказы

Мой разум не поспевает за быстрой сменой событий, происходящих в моей жизни. Я пропустила, не записав в эту тетрадку, отъезд своего младшего сына Антуана в Вену (это Австрия), где он нашел себе место учителя-наставника в богатейшем и весьма почтенном семействе. В своих редких посланиях он мне пишет, что рассчитывает «подкопить деньжат» на чужбине, а может быть, там и жениться. Обе мои дочери, Аньес и Соланж, в один и тот же день вышли замуж за двух братьев, совместно владеющих в Тулоне бакалейной лавкой. Они пока еще не забеременели, и такая задержка их удручает. Меня оставляют равнодушной их перипетии с мелкими домашними сварами, узаконенным тисканьем в постели, блаженно-лихорадочным нетерпением понести и обзавестись приплодом. Впрочем, ни Аньес, ни Соланж не отличаются особым эпистолярным рвением, что избавляет меня от надобности отвечать тем же на их пустопорожние банальности. Заглядывая в собственную душу, я вынуждена признать, что Анри-Клеман остается для меня главной заботой и — смею ли в том признаться? — моей единственной семьей. На эти дни я приехала к мужу в Брюнуа. Я была бы здесь безоблачно счастлива, если б не тоска по сыну, который далече. Даже того, что мой супруг неизменно рядом, не хватает, чтобы утешить меня в отсутствие Анри-Клемана. Без него в моей душе зияет пустота — только мать способна понять это. Наперекор расстоянию, разлучающему нас, моя мысль поминутно улетает к нему. Из его писем, слишком кратких, я знаю, что он в Париже занят чем придется. На самом-то деле, думаю, он бродит вокруг гильотины, с нетерпением ожидая официального приказа пустить ее в ход. Право, нет ничего более заразительного, нежели одержимость смертью и жажда крови. К счастью, повседневно созерцая свои привычные сад и огород, мне удается порой забывать об этих ужасах. Сельская местность успокаивает меня, помогая оставаться в мире и с самой собой, и с нею. Если в городской суете человек сверх меры чувствителен к политическим и военным событиям, ко всяческим катастрофам, то природа в своем величавом безразличии возвращает всякому явлению, как и каждому лицу, его действительную стоимость. Мне сдается, что в глазах Вечности людская жизнь, наши страдания, любовь, надежды значат меньше, чем полет бабочки, перепархивающей с цветка на цветок, паденье сломанной веточки в лесу, совокупление двух лягушек на берегу пруда или земляной червь, раздавленный каблуком гуляющего бездельника. Пышность растительности и хлопотливое кишение тварей земных, служа мне защитой от безумств этого мира, хотя бы на время помогают осознать, что главное совсем в другом.

Покуда я так грежу, предаваясь смиренным заботам о земле и доме, годы бегут с головокружительной быстротой, одна за другой гремят войны, правительства меняют свою кожу и тактику. Но у меня нет претензии комментировать на этих страницах историю моей родины. Здесь имеет значение лишь история моей семьи, ибо только на нее я могу хоть как-то повлиять. Разлученная с сыном, который больше не желает жить нигде, кроме как в Париже, я время от времени получаю от него письма. В большинстве случаев они меня озадачивают, особенно странно звучат порой его сетования. В последнем письме сквозило нечто похожее на огорчение, что время проходит даром, гильотина простаивает. К счастью, бродяг еще порют кнутом, да и женщин дурного поведения время от времени, прежде чем упечь в тюрьму, выставляют на Гревской площади. Удивительное дело: мой сын считает эти наказания — кнут и позорный столб — более жестокими, нежели гильотинирование. Я бы охотно потолковала об этом с мужем, но славный Анри Сансон на склоне лет сильно сдал. Вспоминая того мужественного и вместе нежного колосса, каким он был всего несколько лет назад, я с трудом узнаю его в той бледной развалине, о которой ныне пекусь с любовью и терпением. Счастье это или проклятие — вот так, подобно мне, волей-неволей противостоять разрушительному воздействию времени, между тем как спутник всей твоей жизни изнемогает и почти уже при смерти? Обессиленный, вконец потерявший самообладание, Анри уже не способен поддерживать серьезный разговор. Можно даже подумать, что он утратил представление о времени. Так и вышло, что он с полнейшим равнодушием воспринял все потрясения, выпавшие на долю нации после Ватерлоо, вплоть до вступления во Францию союзных войск, нового восхождения на трон Людовика XVIII, прихода к власти Карла X, Трех Славных Дней революции. Недавно газеты опубликовали сообщение, что Пьер Огюст Беллан, колбасник с улицы Сен-Жак, в прошлом году убивший свою жену, приговорен к смерти. Прочитав эту новость, мой Анри улыбнулся и пробормотал:

— Вот наконец работа, достойная нашего сына. Я рад за него!

Затем он снова впал в свою обычную апатию, сознание его затуманилось. С нежностью, жалостью и почтением я взирала на огромного семидесятилетнего старца в белом хлопчатобумажном колпаке, напяленном на голову, с блуждающим взором распростертого на кровати. Казалось, он вперялся в пустоту, надеясь увидеть там некий чарующий призрак. Кто-то нашептывал ему на ухо — была ли то Мария-Антуанетта, Шарлотта Корде или Люсиль Демулен? Я оставила его наедине с прошлым и, по обыкновению, пошла давать указания нашей единственной служанке. Когда я вернулась в комнату, Анри стал жаловаться, что его опять терзают боли в желудке. Я поспешила на кухню, чтобы приготовить ему настойку тимьяна. Но я не помнила, куда засунула флакон с ароматическими травами, и потратила на поиски пять долгих минут. Увидев меня на пороге с чашкой пахучего отвара в руках, Анри закричал:

— Это все не то! Не так мне хотелось умереть!

— Как же тогда?

— На гильотине. Только это одно надежно, только это взаправду. Гильотину мне! Гильотину!

Он начал бредить. Я послала прислугу за доктором Бонменом. Когда врач прибыл, муж уже не дышал. Это было 18 августа 1840 года. Через два дня моего Анри похоронили рядом с его отцом в фамильном склепе Сансонов, на Монмартрском кладбище.

Почему я все еще пишу в эту тетрадку? Стоит ли и дальше поверять ей то, что у меня на душе? Уж и не знаю: жизнь утратила смысл; одиночество, в котором я отчаянно барахтаюсь, споря сама с собой, нестерпимо. И все грядущее ныне сводится для меня к единственному желанию — в свой черед исчезнуть как можно скорее и по возможности меньше страдая. Я и сама вдруг возмечтала о гильотине. Но не для других — для себя!

Мой дорогой Анри-Клеман с достоинством принял на себя ужасные обязанности, что ранее нес отец. Злые языки распускают о нас сплетни — здесь, за городом, их еще больше, чем в Париже, — и вот доброхоты нашептали мне, что он, время от времени обслуживая гильотину, ведет в столице рассеянную жизнь, посещает сомнительные места, чем приводит в отчаяние свою молодую жену. Да, я и впрямь, увлекшись повествованием, забыла упомянуть между делом, что в восемнадцать лет ему взбрело в голову жениться на очаровательной болтливой глупышке Виржинии-Эмилии Лефебюр, которая всего на полтора года старше его. Я не противилась этому браку. Как запретишь что бы то ни было тому, кто с самых юных лет получил в наследство такое ремесло — нести смерть? Истинная матерь палача, та, кому он обязан повиноваться и оказывать почтение, — это гильотина. Одно меня удивило в ту пору: Виржиния, зная, с кем имеет дело, все-таки сказала ему «да», а ее родители не сочли нужным предостеречь свою дочь. Впрочем, они, полагаю, приняли в расчет, что работа исполнителя смертных приговоров дает надежную гарантию благосостояния, ради которой девушке стоит взвалить на свои плечи отвратительное имя мадам Сансон. К тому же их чета поначалу выглядела крепко спаянной, счастливой и плодовитой.