Анри Труайя - Палитра сатаны: рассказы

Со времени своей женитьбы на Виржинии Анри-Клеман обзавелся подряд двумя дочками. Они, судя по всему, прелестны и очень хорошо воспитаны, но я никогда их не видела. Даже сам Анри-Клеман и тот ко мне больше не приезжает. Совершенно очевидно: его молодая жена запрещает ему это из боязни, что я оказываю на него пагубное влияние. Какая глупость! Для нее я вроде зачумленной, она думает, что мои суждения неявно, коварным образом отпечатываются в сознании моего сына. Сначала я очень страдала от этого. А потом привыкла к своей оставленности. И стала думать, что зачастую предпочтительнее воображать себе жизнь тех, кто тебе дорог, чем вмешиваться в нее.

Сейчас, когда пишу эти строки, я поздравляю себя с тем, что постигла премудрость одиноких вдов, которые пережевывают воспоминания, чтобы обмануть голод своей души; я томлюсь безумной жаждой снова увидеть моего сына, коснуться его, вдохнуть его запах, сблизиться с его семейством, которое все еще остается для меня чужим. Как я могла так долго жить, не зная, каково ему-то живется со своей женой и дочками?

Предполагаю, что Анри-Клеман перегружен работой и не решается делиться с Виржинией заботами, связанными с его ремеслом. Я высчитала, что за двадцать пять лет на его счету, сперва как помощника своего отца, потом как официального палача, более сотни отрубленных голов. Стало быть, ежели рассудить, я вправе считать, что в смысле карьеры он достиг не менее внушительных успехов, чем мой покойный супруг.

А вместе с тем мне случается скорбеть о том, что ныне он оказался не у дел. Сдается, он, сначала успев стать «кем-то», сейчас переживает процесс превращения в «невесть кого». Сколько бы я ни читала газет от первой до последней страницы, нигде ни одного сообщения о смертном приговоре! Трибуналы заражены болезненной терпимостью. Их вердикты разят лишь мелкую сошку преступного мира. В списке «пациентов» Анри-Клемана, весьма лаконичном, я обнаруживаю лишь имена второсортных душегубов, всяких там Дюкро, Дарме, Менье… Когда я сравниваю эти ничтожные перечни с великолепными, можно сказать, лауреатскими списками клиентов моего мужа, мне волей-неволей приходится признать, что Анри-Клеману выпал не столь блистательный жребий, как его отцу. Разумеется, будучи ревностной христианкой, я радуюсь тому, что мой сын уже довольно давно никого не гильотинирует. Однако мне бы не хотелось, чтобы он слишком уж долго оставался отторгнут от ремесла, которое в конце концов привык считать воистину своим, достигнув большого умения; сверх того весьма нежелательно, чтобы, пользуясь этим простоем как поводом, моего сына лишили его жалованья — восьми тысяч франков ежегодно. У меня в таком случае возникло бы чувство, что государство проявляет черную неблагодарность по отношению и к моему мальчику, и ко всем Сансонам, его предшественникам. В своих письмах к нему я не решаюсь упоминать об этом, но в душе все более страдаю от того, что он лишен крупной дичи: ему на зуб, то есть, я хочу сказать, под нож его гильотины не попал ни один крупный преступник.

В то время как я негодовала, видя, что сына все больше задвигают в тень по той причине, что уже нет больших государственных казней через обезглавливание, случилось некое происшествие, пробудившее во мне хоть слабую, но надежду: покушение Пьера Леконта на Луи-Филиппа; оно могло иметь совершенно непредвиденные последствия! Газеты сообщали, что виновный, кавалер ордена Почетного легиона и главный смотритель парка Фонтенбло, выбрав день, когда король с семейством прибыл в замок в открытом экипаже, произвел по государю два выстрела. Промахнувшись, он выскочил из укрытия и пустился бежать, так что задержать его удалось лишь после долгой охоты, прочесав весь парк и обложив его, как какого-нибудь волка. Событие было настолько неординарным, что газеты скрупулезно прослеживали все его этапы. Палата пэров из числа своих членов организовала особый суд, пять дней обсуждавший меру наказания за цареубийство. Тридцать два судьи подали свои голоса за смертную казнь. Лишь Виктор Гюго, пресловутый поэт, в прошлом году получивший звание пэра, наперекор мнению своих собратьев заявил, что он в принципе враг любых «необратимых санкций». Еще одна абсурдная выходка этого тщеславного субъекта, который не желает удовольствоваться писанием и продажей стихов, а имеет претензию во что бы то ни стало будить совесть своих современников. Но, несмотря на его бестактное заступничество, вердикт вынесли без послаблений: я была счастлива за Анри-Клемана. Вот наконец голова, достойная его!

Казнь должна была состояться 8 июня 1846 года. Анри-Клеман сперва боялся, что этот профессиональный шанс может уплыть у него из-под носа: он подвергался преследованию за долги и ему грозило заточение в Клиши. Я знала, что он, ведя в столице рассеянную жизнь, продал завещанные ему отцом ценные бумаги, дающие право на ренту, знала, что он разоряется, покупая картины, безделушки, книги, что он не только сочиняет стихи, но и посещает притоны, где играет по крупной, что десятки кредиторов гонятся за ним по пятам, но мне все же не хотелось верить, что беспорядок, царящий в его личных финансах, настолько серьезен, чтобы помешать ему исполнять работу палача. Поэтому я с облегчением узнала, что, несмотря на всякого рода бюрократические помехи, на рассвете 8 июня 1846 года не кто иной, как он встретил Пьера Леконта на помосте гильотины. Хотя в том же письме Анри-Клеман сообщал, что тем не менее, пока он приводил в исполнение смертный приговор, за каждым его движением, не спуская глаз, следил понятой, приставленный полицией. И этот же муниципальный агент надзирал за ним все то время, пока с площади убирали «помост правосудия», а затем, чуть поотстав, последовал за фургоном, в котором он доставил обезглавленный труп на Кламарское кладбище. Затем, проводив Анри-Клемана до его дома, дабы тот мог «освежиться и переодеться», названный понятой отправился с ним в тюрьму Клиши. Моего бедного палача тотчас же засадили под замок за долги!

Добавлю, что надолго он там не задержался. Блестящая идея посетила его, проникнув сквозь все запоры узилища. И в самом деле, он наперекор видимости не был настолько неимущим, как считалось. Ведь у него в большом сарае хранилось ужасающее и бесценное устройство. Эта гильотина являлась его частной собственностью, он мог распоряжаться ею по своему усмотрению. Так почему бы при создавшихся обстоятельствах не заложить ее, выручив таким манером кругленькую сумму для удовлетворения наиболее настойчивых кредиторов? Две недели спустя я узнала, что дело сделано, долг уплачен и Анри-Клеман вышел из тюрьмы.

Тем не менее вся эта комбинация показалась мне небезупречной. Как бы я ни радовалась, что мой сын вновь на свободе, меня беспокоил вопрос, что же будет, если он получит приказ совершить смертную казнь, в то время как гильотина находится в чужих руках. И неизбежное произошло, причем даже скорее, чем я боялась: в начале марта 1847 года я получила от Анри-Клемана отчаянное письмо, где он сообщал, что его «затребовали» на 18 число текущего месяца и теперь ему придется вылезти из кожи, лишь бы «избежать катастрофы». Сын рассчитывал на духовную и денежную поддержку бывшего прокурора мсье Эбера, ныне министра юстиции, с которым у него давно завязались приятельские отношения, так как оба были любителями искусства и библиофилами. Я подозревала, что их к тому же связывали общие веселые похождения в местах, посещать которые неуместно. Кое-кто из моего окружения даже поговаривал шепотком, будто мсье Эбер, сколь бы почтенным ни выглядел, отличается «особыми наклонностями». Не ведая в точности, что именно под этим подразумевают, я тем не менее сделала вывод, что и мой сын, быть может, также принадлежит к числу тех необычных мужчин, которые не ограничивают своих удовольствий посещением женщин. Однако Анри-Клеман был женатым человеком, отцом семейства. Разве это не является достаточным залогом моральной устойчивости? Теряясь в лабиринте предположений, я решилась расспросить моего мальчика об этом столь деликатном предмете. Каждый ребенок — непостижимая тайна для своих родителей. Мой не стал исключением из этого правила. Я была отдана на милость человека, которого произвела на свет. Мне вспомнилось, как в свои самые юные годы он проявлял отвращение к грубым играм, к воинственной музыке, каким изяществом отличались его движения, как ему нравилось, свернувшись клубочком у меня на коленях, перебирать разноцветные шерстяные нити, которыми я пользовалась, работая над своими вышивками. Все это, разумеется, довольно заметно отличалось от тех вкусов, которые обычно считают присущими мужскому полу. Но как столь утонченное создание могло приноровиться к ремеслу палача?