Григорий Свирский - Ряженые. Сказание о вождях

Мелькнувшее словечко «крысолов» вызвало вдруг в его душе давнее и брезгливое воспоминание. Лубянка. Главный Крысолов, в кабинете своего подчиненного, следователя с комсомольским румянцем, спрашивает его: верит ли он, Юрий Аксельрод, в Бога? А затем бросает с нескрываемой издевкой: «Где был ваш Бог во время катастрофы?» Не так точно спросил, но как-то похоже… Где был?!

Не ему спрашивать, Крысолову!

Время дало, увы-увы! точный и страшный ответ: XX век, раскочегаривший в своих адских топках «мирный атом»; видевший на экранах своих телевизоров и серо-черную лунную пыль под ногами человека, и кроваво-красный Марс, именно он, XX век, отвернулся в гордыне своей от Бога.

И в Москве атеизм был знаменем.

В Германии… тут и говорить нечего…

Даже Англия Черчилля повернулась спиной к Богу; уж точно в тот час, когда правительство Ее Величества официально, на своем заседании, отвергло просьбы и заклинания тысяч и тысяч людей, в том числе, и гениального рабби Вейсменделя, бомбить железнодорожные мосты, ведущие к Освенциму. В печах Освенцима за сутки сжигали по двенадцать тысяч мужчин, женщин, детей, а английский командующий авиацией тех лет маршал сэр Артур Гаррис, по его признанию, никогда и не слышал о такой необычной просьбе… Позднее английский кабинет, в оправдание себе, лепетал о «технических трудностях» бомбежки…

Бен Гурион с его соратниками — не в той же колонне? И это, Господи, Господи! кажется, никогда здесь не кончится…

Никаких сомнений нет, прежде всего, тем и войдет в Историю XX век. Он отвернулся… от Бога Единого. И потому перестал относиться к человеку, к живой душе, как к Творению Божьему, а только как к сухой цифири из статистических бюро.

…Утром передали записку от Марийки: «Береги себя, Юрочка. За тебя поднялись поселения. И на севере, и в пустыне Негев… Перекрывают дороги…»

Юра усмехнулся наивности любимой Марийки: «За тебя…»

Позднее узнал: враждебные Рабину Клубы ждали своего часа, поняли пора. Клуб «ЗО АРЦЕЙНУ» («ЭТО НАША СТРАНА»), на письма и протесты которого ни Рабин, ни Перес не отвечали никогда, стал перекрывать главные шоссе Израиля. На основных перекрестках встали поперек тяжелые грузовики. Сорвалось заседание совета министров, половина участников опоздали. Вслед за «ЗО АРЦЕЙНУ» даже миролюбивые прежде «ЗЕЛЕНЫЕ», умолявшие власти сохранить от застройки зеленые оазисы, принялись дружно громоздить на перекрестках препятствия из железных бочек и камней. Их обвинили в нападении на полицию. Они вышли на демонстрацию с завязанными кулаками…

Всю неделю Израиль задыхался в дорожных пробках. За американским генералом, срочно вызванным в Штаты и безнадежно застрявшим под Хайфой, пришлось высылать вертолет… Вдоль дорог запестрело от лозунгов: «ЭТО ПРАВИТЕЛЬСТВО ЮДЕНРАТА», «ХВАТИТ ПЛАТИТЬ СВОЕЙ КРОВЬЮ ПО СЧЕТАМ РАБИНА.»

…На двадцатые сутки Юру из тюрьмы Бет Лид освободили. За ним прикатили на «Мерседесе» Сулико с раввом Бенджамином и адвокатом. Старика парижского адвоката пропустили в тюрьму, и он протянул своему клиенту оправдательный приговор суда. Шепнул удовлетворенно:

— Тех, кто требовал иного решения, удалось переубедить…

— Все-таки Бог есть! — вырвалось у Юры. Адвокат взглянул мельком на черную кипу Юры и усмехнулся.

Когда вышли за тюремные ворота, подъехала и «Вольво» Ксении с Марийкой и Игорьком. Марийка схватила Юру в охапку, возопила-заокала: «Лысик ты мОй, рОдной! В Эль Фрате говорят, Рабину это так не пройдет…» Добавила, всхлипывая, что с детишками все в порядке.

Рав Бенджамин потряс руку, сердечно поздравил с освобождением. Сказал, такого праздника в Эль Фрате давно не было.

Только тронулись, Сулико сообщил с радостью, что в дни суда был создан фонд «имени Джорджа». «Для твоих детей, Юра.»

Когда выезжали из города, рав Бенджамин сказал, что в Эль Фрат он, увы, поехать сейчас не может, попросил завезти его в Старый город, в ешиву, там неотложные дела.

Сулико принялся нудить-умолять раввина остаться с ними:

— Рав Бениомен, я обещал Эль Фрату ваше присутствие. Это для всех нас большая радость-честь…»

Как ни настаивал Сулико, раввин вышел из «Мерседеса» у знаменитых «Мусорных ворот» Старого Города, забитых голубыми автобусами и толпами туристов, спешившими к Стене Плача. Бросил на прощанье: «Извините, дела…»

В поселении Юру ждали. На всех витках серпантина стояли цветные плакаты, поздравляющие героя Эль Фрата…

«Вольво» свернула к Юриному дому, а «Мерседес» прокатил сразу к «сенатской» площади Эль Фрата, в огромных каменьях со всех сторон. На площади было черно от поселенцев, съехавшихся, видно, со всех концов Израиля. Мальчишки сидели на высоких и острых глыбах, гроздями висели на мачтах с фонарями и флагами. Толпа встретила Юру овацией, ободрительными кликами на иврите, английском и русском. Юра, ежась от ветра и мечтая побыстрее вырваться домой, к Марийке и детям, не сразу понял, что происходит. Он поглядывал со своего высокого и плоского камня-трибуны сверху вниз, на море бархатных, шелковых черных кип. На редкие вкрапления среди них белых вязаных и светло-серых кип, плескавшихся и на «Сенатской», и со всех ее сторон. Голов без кип почти что не было… Только когда его приветствовал со слезой в сиплом голосе Сулико, ему стало вдруг предельно ясно: Эль Фрату нужен свой Барух Гольдштейн.

— Герою, отстоявшему нашу поселенческую честь… — хрипел «матюгальник»…

И даже Шушана, непримиримая Шушана, о чем она?

— Вот он, перед нами, религиозный герой-поселенец, жертва политических игр… — кричал мегафон.

Юре вдруг вспомнилось почернелое страшное лицо Шушаны, мокрый платок у глаз, когда она говорила ему о своих «мамзерах». Жалость к этой замечательной женщине, такой сильной и, видно, измученной до последнего предела, пронзила его; сжимая в кулаки озябшие руки, он вдруг заплакал. Это понравилось. Клики ободрения из толпы усилились: плачет герой от волнения, от радости. Клики не утихали долго, и Иудейские горы отзывались невнятным гулом, похожим на стон.

Сулико, в конце концов, положил ему руку на плечо, мол, успокойся, Юрочка, хватит, все страшное позади…

Юра отер ладонью лицо, поднял руку, прося тишины. Негромким надтреснутым голосом поблагодарил всех, кто боролся за его освобождение. И замолк. Молчал так долго, что снова поднялся гомон. Ободрительный. И тогда-то и прозвучали эти неожиданные слова:

— Я не герой. Я убил человека. Ничего возвышенного и геройского в этом нет… Да и не может быть героя у обманутых!..

Начался гул недоумения. Куда его несет?

Юра оглядел все разраставшуюся толпу. Подъезжали автобусы с опоздавшими, приветственно голося своими клаксонами, как стадо гусей. И ощутил вдруг острое чувство счастья от того, что нашел в себе силы бросить им эти слова. Ведь еще шаг, и он, не дай Бог, мог стать «ряженым». Таким же, как они, величающие убийц.