Эрик Хансен - Титаник. Псалом в конце пути

Ему было двадцать девять лет. У него появились седые волосы.

Потом он углубился в работу — в свое последнее, страшное путешествие по отчаянию. Каждое движение пера стало ему теперь так же ненавистно, как раньше были ненавистны концерты и выступления.

Он пытался написать симфонию. В основу ее он положил старый набросок, тему, пришедшую к нему когда-то давным-давно холодной удивительной ночью в Гиссене.

Лео вложил в эту работу всю душу. Он цеплялся за нее, как за спасательный круг; она должна была помочь ему выбраться туда, где все опять станет правильным, где больше не будет границы между ложью и правдой.

— Кого я вижу? Никак молодой Левенгаупт?

— Маэстро!

Лео вскочил со стула, чуть не опрокинув бокал с абсентом, и пожал маэстро руку.

— Разрешите присесть? — Голос у маэстро был прежний, его не мог заглушить ни шум разговоров, ни звон бокалов. В тесном помещении было темно, но Лео видел, что маэстро тоже постарел. Хотя глаза остались прежними, как и насмешливая улыбка. Одет он был в черное, как всегда. Перчатки тоже были черные.

— Давно мы не виделись, — сказал маэстро.

— Да. Сколько же лет мы не виделись?

— Не будем думать о годах. Когда человек достигает моего возраста, ему неприятно о них думать. Они как лес. В один прекрасный день на лес налетает ветер и валит деревья.

— Лет пять, не меньше.

— Верно. Как дела?

— Спасибо, хорошо.

— Правда? Это меня радует. А Даниэль?

— Даниэль… Она уехала.

— Да, я кое-что слышал. Должен сказать, Левенгаупт… Между прочим, давайте выпьем. Что вы пьете?

Лео показал на свой бокал.

— Прекрасно, — сказал маэстро. — Официант! Еще две порции того же. Так на чем мы остановились? Мы говорили о Даниэль.

— Совершенно верно…

— Должен сказать, Левенгаупт, я многого ждал от вас обоих. От обоих. В самом деле, многого.

— Боюсь, и мы тоже.

— И вот я встречаю вас здесь. — Им подали абсент. — Вы часто здесь бываете?

— Каждый вечер.

— Вот как. А ваши композиторские занятия?

Лео долго молчал.

— Маэстро, вчера я был на концерте и слушал Дебюсси. «Послеполуденный отдых фавна», — сказал он наконец.

— Вот как? Я тоже там был. Почему же я вас не видел?

— Я стоял. В конце зала.

— Правда?

— Да, слушал и плакал. Его музыка, как зонтик от солнца. Он держит его под мышкой, но у моря раскрывает — огненно-красный, большой, изумительный.

— Да.

— Я плакал. Помните… помните, вы когда-то предсказали мне много слез и много бессонных ночей?

— Да, Лео. Помню.

— Я уже много лет сочиняю музыку. Маэстро! Я знаю, вы кое-что из этого слышали. Скажите, что вы думаете о моей музыке?

Маэстро задумался.

— Честно говоря, все твои произведения говорят о незаурядном таланте и мастерстве.

— Но?

— Но не больше того.

— Когда-то я владел языком, — сказал Лео после долгого молчания. — Это был музыкальный язык Европы. Язык Бетховена, Моцарта, Гайдна. Он был способен выразить сложнейшие движения души и вместе с тем был прост и доступен. Я рос с этим языком. Я жил его звуками с самого детства. Потом я вырос и обнаружил, что этот язык перенят и опошлен мелкими буржуа. Господином и госпожой Бидермайер. Моими родителями. Им пользуются для создания маленьких, хорошеньких вещиц — он пущен на распродажу. Что сейчас пользуется успехом? Вальсы. Короли вальсов заимствуют обороты из нашего общего музыкального наследия для своей массовой продукции. Короли вальсов стали богачами.

— Еще какими, — согласился маэстро.

— А содержание… оно проглядывает в банальностях Оффенбаха. Язык, который был нашим, на котором я мог выражать свои чувства, изуродован. Бидермайеры сидят на нем своими жирными задами. Путь к истинной художественной выразительности проходит сегодня в иных местах.

Маэстро с интересом смотрел на Лео.

— И уже давно.

— Да, — согласился маэстро. — Это началось еще до твоего рождения.

— Да! Да! Я обнаружил это, когда приехал в Париж. Обнаружил, что был всего лишь безделушкой, не больше. Мейсенской статуэткой. Меня просто возили по выставкам.

— Да. — Маэстро кивнул. — Ты выглядел неприглядно.

— Я думал, что смогу уберечься от лжи. Думал, что достаточно все разметать, разбить эту фарфоровую статуэтку. Думал, что достаточно проветрить, начать заново, следовать истине. Создать новый язык. Я хотел разделаться с этой ложью, но сам был ее частицей. У меня не получилось.

— Я не совсем понимаю тебя.

— Маэстро! Вчера я слышал новую вещь Дебюсси.

— Ну и что?

— Я не могу творить. У меня нет того, что для этого нужно. Того, что нужно теперь. Мои способности… Я их потерял.

Маэстро долго смотрел на него.

— Я полагаю, ты говоришь искренне, Лео?..

— Да. Я больше не слышу музыки. Она исчезла. И я сам уничтожил ее.

Маэстро опять замолчал.

— Тогда, у нас дома… — продолжал Лео, — вы… не сказали мне, что…

— Только не говори, что я не предупреждал тебя.

— Я этого и не говорю.

Маэстро осушил свой бокал.

— Что это за пакость? — скривившись, проговорил он. — Это для детей. А не для взрослых мужчин.

Лео его не слушал.

— Но я не могу не мечтать о музыке! — воскликнул он с жаром. — Ничего, кроме музыки, мне не надо! Мне всегда хотелось только сочинять музыку. Создавать великое, истинное!

Маэстро посмотрел на него. Его темные глаза зло сверкнули. Но он мягко сказал:

— Много званых, да мало избранных.

— А вы?.. Вы из избранных?

— Лео, братец, ты мог бы стать замечательным скрипачом.

— Но тоже не из числа избранных?

— Наверное, нет.

— Но ведь я знал…

— Да, Лео. Ты знал все. У тебя все получалось. У тебя была великолепная техника. Ты владел ею в буквальном смысле слова до кончиков пальцев. Как, наверное, овладел техникой и теорией композиции.

— Но в чем же тут дело?

Маэстро поглядел на него. И засмеялся. Он смеялся долго и громко. Не успев рассердиться, Лео удивился. Он никогда не слышал смеха маэстро.

— Лео, Лео. Прости меня, смех неуместен, когда ты сам так строго судишь себя. Но мне уже за шестьдесят, а я так и не нашел ответа. Что отличает подлинное от фальшивого? Глубокое от поверхностного? Что делает одного человека художником, а другого ремесленником? Простым ремесленником. По правде говоря, даже не знаю, по какую сторону этой границы нахожусь я сам.

— Мне хочется умереть, маэстро.

— Чепуха! Тебя донимают кредиторы?

— Когда я возвращаюсь домой, то всякий раз застаю у своей двери нового кредитора.

— Тебе нельзя умирать. Есть люди, которые нуждаются в тебе.

— Нет!..

— Ну-ну! Не горячись. У тебя есть жена. Есть… кажется, дочь?

— Да. Жозефина. Ей скоро десять.

— Они ждут тебя.

— Я не могу пойти к ним. Да и не думаю, что Даниэль примет меня. Если б она и согласилась… Нет, мне это не по плечу. Мне нечего им дать.