Эрик Хансен - Титаник. Псалом в конце пути

— Лео, мое предсказание остается в силе. Впереди тебя ждет еще много слез и бессонных ночей. Твое путешествие только началось. Оно продлится дольше, чем ты думаешь. Но ты совершишь его! — Последние слова маэстро почти выкрикнул. — Совершишь любой ценой, несмотря ни на что! Куда бы оно тебя ни привело!

— Даже если я не смогу сочинять музыку?

— Сможешь, Лео. Ты очень одаренный человек. Вопрос в том, что сочинять.

Лео покачал головой.

— Ладно… вот увидишь. Поживешь — увидишь. Между прочим, должен сказать, что я больше не преподаю.

Лео с удивлением поднял на него глаза.

— Смотри! — Маэстро с трудом снял перчатки. Его пальцы были изогнуты, как когти. — Ревматизм, — сказал он.

— Это… это очень больно?

— Да нет. Только когда играю. — Он снова усмехнулся, и опять его глаза зло сверкнули.

— Боже мой! — пробормотал Лео.

— Теперь мне осталось лишь думать и ждать. С игральными фишками я еще управляюсь. И деньги у меня есть, так что я обхожусь. У меня свои источники… Между прочим, это из-за рук я в свое время перестал давать концерты и начал преподавать. Я рано заметил первые признаки ревматизма. И потому всегда носил черный шелк. Ради тепла. А вот теперь я здесь.

— Боже мой! — снова пробормотал Лео.

— Мой Гварнери все еще у меня. Я хотел его кому-нибудь подарить. У меня была мысль подарить его тебе. Представь себе, еще в первую нашу встречу я решил, что со временем он достанется тебе.

— Нет! — воскликнул Лео. — Только не это!

— Не бойся. Ты его не получишь.

— Слава Богу!

— Эта скрипка дороже любых денег. Но… может, ты знаешь кого-нибудь, кому она нужна?.. Ведь она лежит у меня без дела…

— Нет, — ответил Лео. — Я никого не знаю.

— Ты глуп, Лео. Помнишь, когда ты занимался у меня в классе, я учил вас думать? И тебя в том числе. Я при вас обдумывал произведение вслух от начала и до конца, чтобы вы учились понимать замысел композитора, как математическое уравнение. Неужели ты этого не помнишь?

— Конечно помню.

— Теперь я снова буду учить тебя думать. Раз тебе самому он не нужен — я имею в виду Гварнери, — я хочу подарить его твоей жене. Можешь дать мне ее адрес?

— Дани?..

— Да, Даниэль. Маленькой серьезной Даниэль. Которая однажды подобрала меня на улице. И которая потом, насколько я понимаю, не раз за эти годы подбирала и тебя. Она получит моего Гварнери.

— Но она… она больше не дает концертов.

— Да, Лео, — грустно сказал маэстро. — Концертов она не дает. И я не понимаю почему. Мне не хочется думать об этом. Но — и я опять буду учить тебя думать, — может, она начнет давать их?

Лео был поражен.

— Самые важные мысли находятся не здесь. — Маэстро показал на лоб. — Главные мысли приходят сюда. — Он прижал к груди изуродованные ревматизмом пальцы.

Лео молчал.

— А теперь, — сказал маэстро, — теперь я ухожу. Я слишком долго пил с тобой эту гадость. Фу!

— Подождите, — попросил Лео. — Подождите.

— Ты боишься остаться один?

— Да. — Лео опустил глаза. — Куда вы пойдете?

— Не думаю, что тебе надо это знать. Пойду туда, куда всегда хожу, когда у меня начинают ныть руки.

— Куда?

Маэстро пристально смотрел на Лео.

— Не знаю, правильно ли это… Ты в таком состоянии…

— Возьмите меня с собой.

— Лео, послушай. Если ты пойдешь туда, то только на свой страх и риск.

— Да.

— Все, что ты отныне будешь предпринимать, ты будешь предпринимать на свой страх и риск. Никто не придет и не подберет тебя.

— На мой страх и риск, — повторил Лео.

Они вместе покинули кафе.

Так Лео первый раз попал в Association des Assasins, [18] Ассоциация самоубийц ( фр .). укромно расположенную в ветхом здании в двенадцатом округе Парижа. Тихое мрачное заведение со множеством отдельных кабинетов, выходящих в длинный темный коридор, помещалось на третьем этаже. Маленькое горбатое существо в чалме приняло у них пальто и шляпы и провело в салон, освещенный красными лампами. Мягкие ковры, восточные пуфики. У стола полукругом уже сидели несколько человек. Некоторых Лео узнал: одного художника, одного поэта — теперь он понял, куда попал.

На низком столике в центре круга стоял кальян.

— Незнакомец! Ты ищешь удовольствия или утешения?

— Он со мной, — сухо ответил маэстро. — Ему ничего не надо. Он хочет осмотреться.

— Простите, сударь… Вам известно, что сюда нельзя приводить гостей.

— Чепуха, — возразил маэстро. — Да знаешь ли ты, гном, кто я такой? Ступай в свой гардероб! И пусть доктор сменит повязку у тебя на голове. Давно пора.

— Утешения! Утешения! — воскликнул Лео. Кто-то из сидевших вокруг кальяна шикнул на него. Лео внимательно наблюдал за сидевшими: постепенно их лица смягчались и изменялись, зрачки расширялись и начинали блестеть. — Утешения, — повторил он почти с мольбой. — Утешения.

Горбатый развел руками и кисло улыбнулся маэстро.

Маэстро вздохнул. Они заняли свои места.

Лео затянулся первый раз, непривычно, неуверенно. Маэстро наклонился к нему.

— На твой страх и риск, Лео, — сказал он.

— Да. — Лео кивнул и улыбнулся. Он улыбнулся невольно, потому что у него пересохло во рту и губы прилипали к зубам.

— Ты ребенок, Лео.

— Да. — Это была правда. — Да-да. Я этого хочу.

— Так я и думал. — Маэстро тоже затянулся.

Потом Лео увидел, как воздух расплавился и замигали цветные пятна. Где-то вдали послышалась музыка, эхо того торжественного солнечного гула, который вознес его к великим мечтам, а потом дал упасть в темноту. Лео снова приблизился к солнцу. Снова стал ребенком. И больше не было границы между ложью и правдой, между тем, чего он хотел, и тем, чем он был.

Так Лео впервые посетил Association des Assasins. Забавно, думал он, что привел его туда именно маэстро. Лео часто потом приходил туда. Там он находил хоть какой-то покой.

Лео. Лео Левенгаупт. Вот что стало твоей жизнью. И когда ты несколько месяцев спустя бежал от своих кредиторов и своей неудавшейся симфонии, ты отказался и от своего имени. Больше уже никто никогда не слышал его.

Потом у тебя было много других имен.

Ибо ты безоговорочно покорился своей судьбе.

В тебе и вокруг тебя царит тишина. В ней нет музыки. Когда-то ты был маленьким мальчиком, освещенным солнцем. И этот мальчик разрывался между тем, что было его сущностью, и тем, что было его языком. Сам того не желая, он стал лжецом. И потому перестал быть человеком.

Ты — бесплодная земля, плывущая в безмолвном пустом пространстве. Ты слушаешь, но не слышишь. Чтобы слышать, нужно небо, а в пустом пространстве нет неба.

Но ты еще можешь жить. Кое-как, без воли и без мечты, пока тебя не поглотит жизнь или смерть. Ты можешь попытаться пройти сквозь пустоту. Ты говоришь на чужом языке. Ты можешь жить всюду. Можешь играть на фортепиано в кафе или у королей вальсов. Можешь прятаться в зимних садах отелей или среди вторых скрипок, исполняющих сладкие мелодии человеческих грез. А потом в один прекрасный день что-то случится, и ты перестанешь существовать. И все-таки ты, вундеркинд и безделушка, лжец и правдоискатель, будешь жить дальше. Будешь жить в каждой банальной мелодии, исполняемой дешевыми оркестрами. В прекрасных мечтах избранной публики. Жить в правде и жить во лжи. В ритмах рабочих гимнов и в возвышенных мечтах утонченного солиста о величии человеческого духа. Ты будешь жить во всех, кто творит. В один прекрасный день кто-то — или что-то, — возможно, залечит твои раны, и ты, Лео, снова станешь цельным, в один прекрасный день ты снова станешь самим собой и будешь говорить правду, сможешь любить и будешь петь.