Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

Самойлов слышал, как барабанит Савчук, когда тот подвизался еще в «Золотом ключике». Полпрограммы пела какая-то баба… девица… Самойлов не мог выбрать подходящее слово. Слышал, как играет, но они никогда не разговаривали, не обменялись даже парой фраз.

Он видел Савчука вполоборота, тот никак не реагировал на появление Самойлова. Казалось, его ноги уже не вылезут дальше из расклёшенных штанин, чтобы обнажилась полоска кожи поверх носок, а вязаные манжеты свитера будут прикрывать запястья на том же уровне вечно. Глафира как будто загипнотизировал пациента, а сам смотался, уверенный в том, что постороннему не под силу снять заклятье самостоятельно и вывести из оцепенения жертву Глафириных чар.

Время бежало, а двое в комнате все не решались прервать молчание. Пленка переползала с катушки на катушку своим чередом, словно магнитофон работал в режиме «запись», и где-то рядом была спрятана «мыльница» — дешевый микрофон для бытовых розыгрышей и поздравлений.

«Вот так и жизнь, — подумал Самойлов, усаживаясь на стул, втиснутый между диваном и тумбочкой, где стоял телефон. — Она идет, человек меняется, а времени впереди почему-то все больше и больше, только что с ним делать — хуй его знает».

Савчук всегда был старше Самойлова, поскольку родился на целых шесть лет раньше. И что ему делать со своим старшинством? Вот он — валяется скованный без кандалов и наручников, военнообязанный гражданин, которому напомнили … Впервые в жизни представился случай побазарить с настоящим ударником, и приходится молчать, как с той чувихой, что потащила его на какие-то жалкие «Песни моря» и показывала ему, как правильно дышать во время пения. Когда Самойлов узнал, что ее любимая певица… Толкунова, он проклял свое глупое любопытство, словно кто-то помимо воли спровоцировал его осквернить память Дженис Джоплин. При этом он допускал, что эта замарашка из музыкалки станет очень красивой, если ей дать подрасти.

Савчуку дали подрасти — и хули толку? Он — старший. Сквозь бледные щеки проступает чернота, будто внутри черепа темнеет его угасающий разум — мозг. Мозг — разум. Ефремовские образы: Дар Ветер. Мозг Разум. Но То Цо…

Щетина плохо гармонирует с идеальным горшком а ля Джон Фогерти. Впрочем, эту прическу Савчуку носить оставалось до слез недолго, хотя он никого не убил и не ограбил за свои неполные девятнадцать лет!

Посещая Глафиру летом, Самойлов этого не заметил (а глядя с улицы такое не приходило в голову) — из-за малиновых портьер… Да! Окна Глафириной комнаты упирались в кирпичный торец соседнего дома. Самойлову стало легче, он немного расслабился и отметил:

— У меня из кухни видно то же самое.

— Старый! — тихо позвали из кресла. — Будь другом, прикрой окно — дует… по ногам. И садись поближе. Не шугайся.

Если честно, Самойлов давно мечтал это сделать. Несмотря на пять, от силы шесть известных ему аккордов, играть он еще научится. Куда важнее, подсказывал ему внутренний голос, обучить себя общению с другими, интересными тебе людьми. Плюс к тому же ему тотчас стала слышна музыка, доигрывала его любимая «Леди Саманта». Какая-то детская решимость толкала его повозиться с магнитофончиком, напоминавшим, с какого нуля, фактически с бедности начинал свой гешефт ныне процветающий Глафира. Самойлов без стеснения вытащил из-под пианино винтовой стул и, оставив куртку на диване, подсел к Савчуку.

Прикрыв обе створки окна, Самойлов лишь теперь почувствовал, как прохладно в комнате, и брезгливо поджал пальцы необутых ног. Зато в голове у него прояснилось окончательно, он даже опознал две или три композиции, прозвучавшие за период охватившего его смятения. Значит, «припадок» длился какие-то пять, от силы семь минут! И впереди как обычно масса времени! То были «Кристи» — основательно заглушенные нахальным «Карлсоном» в исполнении каких-то советских ничтожеств. Естественно, их версия оказалась милее сердцу столь же ничтожных слушателей, чем нормальный английский оригинал. Самойлов содрогнулся от ненависти и досады. Но не стал отматывать ленту на начало. При всем неподдельном интересе к Хендриксу, «Блад Свэт энд Тиэрз» и даже «Софт Машин»(этим он раздражал всех, кроме Глафиры) Самойлов искренне обожал легкую общепонятную музыку, под которую ему лично было совершенно нечем заняться. В том числе, конечно, и Yellow River, и «Манго Джерри» с их озорными рожами и клоунадой — все это было ему чрезвычайно близко до недавних пор. Ибо «Бременских музыкантов» он возненавидел с первого взгляда. А вслед за ними и остальные туземные коллективы, возмущенно недоумевая, как по доброй воле люди могут любить такое говно. Должно быть, из-за баб. Из-за девиц и тёток — чтобы им, не дай бог, не разонравиться.

«Нота» пахала без малого два часа. По инструкции, магнитофонную приставку не следовало эксплуатировать больше четырех часов без остановки — это Самойлову было хорошо известно, однако ему иногда жутко хотелось посмотреть, что же произойдет, если нарушить этот установленный предел — перегорит аппарат или нет? От раскаленного корпуса исходил смешанный запах одеколона и смазки, постепенно эта смесь, скапливаясь, все острее делалась ощутима в воздухе закупоренного помещения. Оголенные по пояс лампы слепо торчали в отверстиях металлического остова, похожего на макет ракетодрома.

— Перевернуть? — осторожно спросил Самойлов, наблюдая, как доматываются последние витки изношенной пленки.

Вместо ответа Савчук без шума опустил веки и тут же снова раскрыл глаза, устремленные в оконную перемычку. Самойлов обрадовался и, привстав, склонился над магнитофоном. Казавшийся покойником космонавт, по всей видимости, жертва разгерметизации, продолжает проявлять признаки жизни. Густая и длинная челка скрывала брови Савчука, как гермошлем. Сама его поза, извив его фигуры в кресле — все это отзывалось длительным космическим путешествием. Или бегством любой ценой — в ледяное безмолвие, куда угодно, только бы подальше от военкомата с обрыганными углами… Так, где тут, сука, нажимать? Ага — вот она, кнопка «старт».

Он сказал «поехали» и, обкакавшись, потерял сознание, а когда очнулся, увидел снующие у него перед носом в невесомости какашки…

С обратной стороны оказались Криденсы. Самойлов рассчитывал, что Савчук еще больше оживится и начнет отстукивать ногою в такт — он же ударник. Самойлову уже были известны кое-какие термины: педаль, бочка, том-том, альтушка, раструб, хайхэт, щетки… Однако конечности Савчука не шевелились, словно замороженные. Лишь оба раскрытых глаза бурлили страданием смертельно больного человека, которому уже известен его диагноз.

Самойлову мучительно хотелось понять, от каких ужасов ищет забвения Савчук под песни своей невинности типа «Желтой реки» и «Леди Саманты»? По какой причине в лабиринтах нехитрых мелодий тщетно метался этот парализованный страхом бедняга, пытаясь отбежать как можно дальше от засасывающей воронки взрослых обязанностей — долговой ямы советского гражданина. Совсем как тот советский ученый Клименко в «Продавце воздуха». Почему-то вместо этих вопросов, могущих, чем чорт не шутит, спровоцировать неожиданно исчерпывающий ответ, Самойлов тактично поинтересовался: