Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

И Он обернулся на малый шепот скоротечной матери моей, потому что знал чуял Он мир сей от движенья лапки муравья лесного до лучезарного тайного хода ночной безымянной неизбывной звезды.

И Он обернулся на шепот матери моей и на стенанья ея и сказал напоследок улыбаясь пресветло:

— Дщерь моя… Подругиня полевая вольная моя… Сын твой последний ждет тя на дереве, как птенец некормленный.

Иди с ним до срока моего…

Ибо одиноко дитя…

Ибо одиноко люто ныне человеку на Руси без меня…

Но грядут сроки…

Но грядут времена…

Жди дщерь моя…

Жди Русь Святая моя…

…Жду жду жду жду Отче…

Да гляди — коса моя златая прочахла на ветрах и стала аки солома ломкая… И побились потратились порушились древлие сарафаны кумачники терема византийские заветные моя. И ночная сокровенная руськая рубаха моя мокра от вдовьих слез…

Но я уповаю…

Но Муж в милоти багряной со свещой горящей кроткой уже уходил вместе с Иваном-Ильей звонарем погорельцем.

И туча уходила с ними за кладбищенскую гору Фан-Рамит.

…Отче! и только однажды на земле этой Ты живой плотяной трепетный как летнее сквозное пуховое облако небесное Ты живой во плоти земной являешься улыбчивый являешься быстротечному человеку…

И не всякий узнает Тебя.

И я дитя и я отрок малый ночной вешний не узнал Тебя но почуял Отче на одинокой смоковнице под ливнем глиняным и молниями трескучими сырыми благодатными…

Но! но! но!

Но Ты явился мне еще однажды в подмосковном икшанском летнем березовом лесу лесу лесу, когда матерь Анастасия купала меня в медном тазу в воде солнечной льнущей льняной доброй шелковистой воде воде воде и потом дала мне блюдце гжельское и сказала:

— Тимофей Тимоша иди собери спелой духовитой земляники лесной…

Кто разом съест летом блюдце земляники — тот ядреный не будет хворать всю длинную русскую зиму…

И я пошел в лес и искал землянику, но не находил…

И встретил у берез светлошумящих на лесной опушке Человека в позабытой русской косоворотке и кирзовых побитых сапогах и Он улыбнулся мне, словно узнал, и протянул мне две ладони полные рубиновых пахучих млелых чистых крупных ягод и сказал:

— Возьми отроче.

И я стал есть с Его ладоней как птица прирученная дикая алчная птица клюет с рук.

И было много ладной земляники на ладонях Его и я ел её, но её не убывало…

И я насытился, но на ладонях щедрых его еще была ягода и я хотел взять её, но она не давалась более и я увидел, что это уже были крупицы крови от гвоздинных ран язв незаживших еще…

И когда я дошел до них, Он убрал ладони и сказал:

— Дитя, рано еще тебе знать о крови…

Еще твои земляники зреют, а раны твои вдали да не придут не достигнут тела твоего чистого от солнечной ласковой воды.

Блажен ты дитя лесное в земляниках твоих…

…И тут дивно свечерело дымно сизо тепло в лесу средь среброствольных чудовых дремливых струящихся берез берез берез моих русских…

И явился задумчиво час июньских сиреневых сумерек лесных…

И я сказал:

— Дяденька, не уходи…Так хорошо, сонно с тобою. Покойно…

Давай ляжем в лесу под березу тихую чистую да уснем с тобой вечерним сладким сном как с родным отцом.

— Да мне еще сынок собирать быстротечные земляники для детей моих многих, — сказал Он певуче да властно да ушел с опушки в чащу берез вечереющих темнеющих зыбкоплещущих снежноствольных в чащу берез чарых очарованных, а из чащи взамен соловей запел запел запел полноводно.

Заполонил затопил соловей весь березовый лес серебряными трелями зыбями волн’ами волн’ами волн’ами…

Рассыпал по лесам неоглядные несметные лунные певучие жемчуга да яхонты — не собрать не взять их необъятных…

Заворожил меня, увлек от Сборщика земляник.

…И соловей — певец, певун Бога, а поэт — певец Христа.

И их песнь одна во все века!.. да…

И ушел Сборщик земляник.

И я звал кричал в роще, но не вышел Он.

И только однажды, когда я поймал бабочку-капустницу ночницу и изорвал измял пыльцовые летучие крылья её, Сборщик земляник почудился? привидился? явился? мне в кустах ивовых у реки Пахры…

И погрозил мне улыбчиво перстом земляничным и больше не трогал я ни бабочек, ни стрекоз, ни иных малых сих тварей, потому что вспоминал строгий земляничный добрый перст его и ладони щедрых земляник и язв.

И боле не видел я Сборщика Земляник целебных ни в детстве моем, ни в отрочестве, ни в зрелости, ни в смерти моей…

…И вот я ухожу в последние вешние ярые волны волны волны в текучие холмы горы водяные родной реки реки моей Кафирнихан-Рай…

И вот я ухожу в прощальные волны реки, потому что устал я жить среди мертвых потому что устал я страдать за людей, а отрешиться не могу, как мудрецы отшельники святые монахи пустынники дервиши, которые равно глядят на добро и зло…

Но сказано в древнем папирусе: «Добро ярче изумруда в черной руке невольника…»

Да…

И вот я ухожу в реку навек в сорок лет моих зрелых полных сильных, потому что устал я..

Ибо страшна не смерть, а умиранье…

И вот я ухожу в реку…

Но гляжу на противоположный текучий берег, где в пухе зеленом первом смутном стоят младые прибрежные тополя азийские туранги.

И я гляжу на тот берег и тайно тайно уповаю уповаю: там не явится ли дымно улыбчиво мой Сборщик сладких земляник малин лесных тот дальный дальный дальный?..

Иль не погрозит не помашет не запретит мне земляничным строгим перстом пальцем?..

Да только я ныне знаю, что персты Его не земляничные а персты Его кровавые…

…Отче Отче! — и я кричу на брег иной — Отче Отче неужель за тридцать лет персты Твоя на Руси Твоей не зажили не зажили не зажили?..

И страждешь?..

…Не зажили, мой дальный лесной мальчик…

И стражду…

И я гляжу на тот берег и уповаю…

Да нет Его в кустах туранги…

…Отче и только однажды Ты живой плотяной являешься…

…И вот я стою на той смоковнице и мать моя Анастасия стоит под деревом в ночной рубахе босая…

И Генералиссимус-Азраил стоит рядом и пытается раскурить трубку колхидских Табаков, но ливень залил табак и табак мокрый сырой и не горит не берется он а только шипит и Владыка Империи и Тиран Народов хмурится печалится и рыжие усы его по-старчески мелко снуют дрожат от гнева и мне жаль его…

И Муж в милоти багряной и Иван Илья — В Поле Скирда в поле беда с оторванным колокольным билом-языком в руке и туча с молоньями уходят за кладбищенскую гору гору гору…

Оле!..

Отче!..

И Ты уходишь со свечой в руце…

И туча Твоя уходит…

И мужик звонарь погорелец Иван Илья Твой уходит с оборванным напрасным языком колокольным…

И от него пахнет острым тошным паленым жженым живым волосом, но он шепчет шепчет заходясь захлебываясь счастливою слюною: