Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

Эй людие!..

Да в поле пустынно.

Да только текут горят ржи пшеницы льны.

Да рыщут мыши.

Да летают низко вороны…

О поле поле поле…

…Как далёко! как далёко… как далёко… одиноко нынче русскому человеку в бесприютном поле поле поле одиноком…

Доколе Господи?..

И где где гонец Вестник Ангел Света Твоего?..

Иль блуждает по русской хляби бездорожной?..

Иль пал в канаву с беспробудною бутылью самогона?..

Иль опустился у чистого колодца у заброшенной задушенной деревни Бурьян-Едрово, чтобы напиться, а повсеместно голодные крестьяне бражные приняли его за диковинного заморского откормленного лебедя-индюка и съели, и только крылья лучистые лежат у колодца опустелые напрасные…

…Гляди, мужики: птица какая диковинная… Лебедь-индюк великий!.. Перелетный… А пьет из ведра колодезного, как человек… Жирная налитая высокая птица… Давай её съядим!.. Лови!.. Рви!.. Вот так!.. Вкусная птица… Жилистая только… Видать, старая уже… Налеталась!.. Да под самогон-то любая дичь сойдет!.. Ах-ха!.. Эх-ма!.. На Руси и дичи не осталось… Ядим заморских птиц несъедобных…

— Сынки! — старуха Елизавета Успенская бежит ковыляет хромает деревенская хлопотливая. Нищая вдова вся в слезах крестится, плачет она. — Сынки, иль не видите?.. Это же Ангел Небесный!.. А вы с голодухи ядите Его…

Да поздно…

…Прости мне, Господи, что заглянул я в дни пыльные смутные во дни грядущие во дни нерождённые, куда Ты запретил глядеть, а я глянул…

…Но пока я еще отрок…

И я слезаю схожу цепко со смоковницы ночной и бросаюсь к матери моей.

…Мама мама, пойдем домой!..

Какая ночь нощь долгая долгая долгая…

Какая нощь колодезная бездонная…

Мама пойдем домой, а то в ночи изойдем утонем…

Мама, пойдем в кибитку нашу в малое гнездо, где горит чадит керосиновая ташкентская лампа брошенная и она защитит убережет нас от ночи бездонной…

Мама, пойдем домой…

И там сокроемся умолкнем…

И она обнимает меня и я чую, как она крупно зыбко дрожит бьется как рыба в сети пленице в вологодской своей кружевной ночной рубахе сквозистой жемчужной.

И мы идем одни в ночи мимо Генералиссимуса Ночи и он все пытается раскурить табаки колхидские в христовом ливне благодатном промокшие. Но не горят его табаки…

И тут Он глядит на мою мать, на ночную рубаху её, на крепкие сахарные снежные ноги икры её целокупно плодово плывущия нежно в дождливой глине глине глине…

И глина ласкает босые нагие чистые сахарные ноги матери моей…

Глина ластится льнет к ногам матери моей…

Глина расходится нежно уступает лепым ногам зрелым полноводным урожайным ногам матери моей…

И Генералиссимус Ночи и Владыка Империи и Отец Народов клятвенных оскопленных немых глядит на ноги матери моей, потому что отец его Виссарион был сапожником и привык глядеть на ноги людей и передал это в наследство лютому сыну своему.

И потому Он глядит на ноги матери моей.

И мать моя тихо говорит Ему:

— Не гляди на меня, бес.

Но Он все пытается раскурить свою трубку колхидских родных дремных табаков, но мокрый табак только чадит и не берется.

И Он дует на мокрый шипучий табак, мается и левая его сухая сухотная краткая рука дергается неживая…

Айя!.. Вах!.. Вай!..

А этой давней волосатой яро вороватой сладкой рукой лазил ходил он в туруханской ссылке под юбки сарафаны младой фельдшерицы Марии-Ермак-Енисей вольны ноги лядвеи закинуты разъяты до ушей…

Но Мария-Енисей была щедра бездонна как сибирская земля тайга и многих мужей впускала в юбки сарафаны желанные тайные в лядвеи снежные необъятные холомы сугробы пуховые свои…

Но Мария-Ермак-Енисей принимала в лоно в русло в устье тайное свое многих сосланных честных радетелей за человечество борцов мужей…

И в лоне вольном ея от самого честного всенародного заступника борца зародился зароился червь…

И он тайно переметнулся к будущему Генералиссимусу Ночи Хозяину Отцу Отчиму Народов и червь источил избил иссушил левую блудную руку Его…

И это рукой Генералиссимус Ночи стал править Русью…

И от этой руки потраченой червь блудный сошел упал виясь ярясь на Русь…

…Ах, Господи, ах, прости, помилуй блудных всех овец твоих марусь!.. Уууууу…

Помилуй Русь червивых мужей и блудливых марусь!.. Уууу…

…Но тиран правит, народ стонет, а поэт поет… И нет мудрости иной?..

А за иную ты заплатишь кудрявой вольной солнечной переспелой веселой напоенной головой…

Да, Господь?..

И что Русь певцу златопевцу златоусту? и что Русь? что Индия?.. что Греция вольногорлому перелетному переметному захожему прохожему певцу-соловью?..

Уууу…

…Но не горит трубка у Генералиссимуса Ночи.

Тогда Он во гневе говорит шипит:

— Абалла!.. Аблачча!.. Шидзак!..

И в гневе как из бездонного засохшего суздальского колодезя донная редкая редкая затхлая змеиная усопшая низкая вода из него подымались восставали шли осетинские забытые аланские слова слова слова…

И Он сам боялся их, ибо не понимал не знал языка этого…

Это говорил отзывался бушевал в нем его истинный творитель родитель тайный зачинатель отец осетинский аланский священник Абалла-Амирхан-Хазнидон!..

Да!.. Ха!.. Бар!.. Аж дау уаржын Аж дэн дон, ды дур жау ахсав да ма улэнтэ са кабысы ахканыж фурд бира уаржы йа дурта!..

Я люблю тебя! Я река а ты камень прибрежный… И по ночам я затопляю я заливаю пожираю тебя, камень… Река любит свой камень…

…Вах Вай!.. Матерь мать моя дальная речная тишайшая Кеко-Кетэвана моя!..

И мой отец кроткий Виссарион-Сапожник был вечно пиан и спал пьяно сладко в агатовых овечьих волчьих горийских ночах ночах ночах…

Вах!.. Кеко-Кетэвана матерь и ты шла к огненному священнику осетину Абалла-Амирхану-Хазнидону!.. Айя!..

Чья пчела майский скорпион гюрза фаланга в ночи ужалили тебя Кеко моя?..

И Абалла-Амирхан-Хазнидон во дне был тих и кроток как долинная овца…

И Абалла-Амирхан-Хазнидон во дне был тих как камень, а ночью яр бурлив необъятен как Терек-река…

И у него был день овцы а ночь волка…

И днем дальные ледники плыли нагревались и текли но только ночью!..

Только ночью талые многие воды доходили до горного селенья Диктатури и река взбухала и река разливалась тайно в ночах волка…

И река поядала затопляла камни берегов и селенья близкие…

И Абалла-Амирхан-Хазнидон во дне был тих как камень а ночью как река разливался разбухал в необъятной своей волосяной вороньей овечьей бурке с мохнатым козьим руном.

И в сапоге турецком у него лежал хунзахский кинжал с унцукульской серебряной ручкой.

И он был горский Христианин с ножом! да!..

И днем он был свят и днем он был овца, а ночью волк а ночью был шакал а ночью был разлившаяся не знающая брегов река река река…