Фред Бодсворт - Чужак с острова Барра

Внезапно Белощек перестал видеть что бы то ни было, не видел даже своей подруги, летевшей на один-два ярда впереди. Вокруг испуганно загалдели гуси, и по их беспорядочным крикам Белощек догадался, что клин начал распадаться. В стае воцарилось смятение. Порой крики звучали громко и близко, потом доносились издалека, приглушенные туманом. Он цеплялся за слабое завихрение воздуха, которым отмечался полет его подруги, стараясь выделить ее голос в перекличке других гусей и непрестанно отвечая ей немного похожим на тявканье криком. Все его перья шли от нервных окончаний, и Белощек был необычайно чувствителен к малейшим переменам давления и направления ветра, но, несмотря на такую чувствительность, для того, чтобы лететь за ней в поглотившей их непроглядной тьме, ему требовалась вся сосредоточенность, на какую он был только способен.

Теперь крики гусей слабо доносились издалека, потом он понял, что они раздаются к тому же и сверху. Птицы набирали высоту, ища в ней защиты. На жуткие две-три секунды он потерял след подруги, затем вновь отыскал, определив, что она тоже поднимается выше, удаляясь от верхушек деревьев, в опасной близости поднимавшихся понизу. Теперь, когда расстроился горизонтальный полет, следовать за ней стало еще труднее.

Несколько минут он держался за ней, неуклонно набирая высоту, временами ненадолго теряя и опять находя ее след. Чем выше они поднимались, тем сильнее становились завихрения. Потом мощный восходящий ток подхватил Белощека, за каких-нибудь две секунды швырнул его ввысь на шестьдесят футов. Он поборол этот ток и вновь обрел способность управлять полетом, но теперь соединявшая их связь оборвалась, и он мгновенно понял, что ее уже не вернуть. Он позвал ее, безнадежно послав в черную бездну ночного неба безумный, отчаянный стон. Ему показалось, что издали он услышал ее ответ, но то было слишком далеко, и он не мог установить направление. Потом наступила тишина.

Белощек остался один.

Для тысяч канадских гусей, захваченных в ту ночь полосой тумана, протянувшейся через все Северное Онтарио, это был всего лишь краткий и довольно безобидный эпизод. Попавшие в зону самого густого тумана и оттого распавшиеся стаи, достигнув областей ясной погоды, образовали новые стаи. У разрозненных пар были все шансы воссоединиться на пути на юг или же на зимовьях; в худшем случае они наверняка могли отыскать друг друга весной по возвращении к местам гнездовий.

Для Белощека это была катастрофа. Он не знал, где лежат те места зимовий. Полет над сушей вдали от моря внушал ему страх, даже когда рядом, вселяя уверенность, летела его подруга и другие гуси. Теперь, в одиночку, полет обратился в ужас.

С час бесцельно летел он вперед, потом фронт непогоды отошел, и туман рассеялся. Сквозь мглу проступили неясные очертания местности. Он увидел озеро и опустился на него, в страхе держась посреди озера, как можно дальше от черных, грозно подступавших со всех сторон берегов.

Он должен лететь на поиски подруги. Должен лететь быстро, потому что она улетает все дальше и дальше. Но его сковал страх.

Его терзали два противоположных чувства - тоска по морю и Барре и влечение к подруге. Когда она была рядом, выбор давался легко, автоматически, сам факт ее физического присутствия создавал между ними такую связь, которой он не мог разорвать. Но теперь-то связь была порвана. Подруга улетела. И страстное желание увидеть море и скалистые берега Барры стало неотвязной, мучительной потребностью.

Несколько часов боролся он с искушением, потом повернул против северного ветра и полетел. Он взмыл высоко над горбатыми берегами озера и двинулся навстречу сверкающему сиянию северных небес.

На рассвете, подобно туго натянутой, зеленой ткани, под ним раскинулись воды залива Джемса, но он без передышки продолжал лететь на север. Где-то там, за этим бесконечным, извилистым берегом, лежит громадное море. А где-то там, еще дальше, за морем, — он лишь крайне смутно представлял себе где — лежит остров Барра.

Буря прошла, и небо прояснилось. Развевавшаяся него на шее желтая лента ослепительно сверкала в лучах восходящего солнца.

Сквозь стук ткацкого станка Мэри Макдональд услышала, как машина почтальона, кряхтя, въезжает в гору по песчаному проселку. Она перестала нажимать на педаль и устало склонилась над полотнищем твида, выглянув из оконца лачуги. Был сентябрь, но махэйр Барры все еще заливала блеклая желтизна поздних примул. Почтовый фургон, объезжавший лачугу с фасада, скрылся из виду, Мэри прислушалась, не остановится ли он у их почтового ящика.

Теперь, когда ткацкий станок замолк, она услышала вокруг иные звуки. Глухо шумело море, в соседней комнате храпел Большой Сэмми, за перегородкой громко возились крысы, вечно выгрызавшие мучной клей с той стороны обоев.

Волосы Мэри совсем поседели, лицо побледнело от долгого сидения в помещении за ткацким станком. Ее фигура, смолоду неуклюжая и бесформенная, почти не изменилась с годами. В дни юности она казалась приземистой и некрасивой, но теперь, что ни говори, Мэри Макдональд выглядела более привлекательной, менее неказистой, чем когда-либо прежде. Уже в тридцать она казалась пожилой, теперь, когда ей было за пятьдесят, ее внешность и возраст снова пришли в равновесие.

Почтовый фургон остановился. Сегодня она не ожидала письма, что бы это могло быть? Не от Рори, от него пришло письмо всего два дня назад. Вот уже месяц, как она написала одной учительнице в Глазго, с которой когда-то дружила, насчет возможности вернуться к преподаванию, но и на это ответ был получен, и больше она не ждала никаких сообщений.

Письмо, которое она написала своей приятельнице в Глазго, было просто просьбой узнать о возможности устроиться на преподавательскую работу, а не заявлением с просьбой предоставить ей место учительницы. Она писала вполне откровенно и сообщила подруге, что несчастлива и думает расстаться с мужем, но не сейчас, а ближе к весне. Она ничего не написала о том, что дело откладывается ради наблюдений за гусями. Ответ, который она получила недели две назад, звучал обнадеживающе: подруга писала, что Мэри без особого труда найдет место преподавателя.

Почтовый фургон, пыхтя, удалился. Мэри поднялась из-за ткацкого станка и через среднюю комнату, где на кровати спал муж, вышла на улицу. В последние месяцы Сэмми, громко храпя, спал так по нескольку часов на дню; ему почти нечего было делать. Единственным его занятием на ферме остался теперь уход за небольшим стадом овец, дававших шерсть для ткацкого станка Мэри.

Она прошла к ящику для писем. А вдруг это все же от Рори? После его возвращения с залива Джемса в Торонто она получила два письма, но в них появилась какая-то странная грусть и смутные намеки на то, что в одном из писем он назвал "глупой несправедливостью в отношениях между людьми". Мэри слишком давно переписывалась с ним, чтобы не заметить, что в нем происходит какая-то духовная ломка, что какие-то тяготы вторглись в его жизнь. Может, теперь он написал поподробнее?