Даниель Жиллес - Под сенью благодати

Он написал ей сумасшедшее, бессвязное, сумбурное и страстное письмо. Рука не успевала выводить на бумаге призывы, клятвы, слова любви, которые теснились у него в голове. Сначала он выражался иносказательно, но уже на десятой строке пламенно признался, что не может жить без ее поцелуев и ласки. В соседней комнате снова послышался шум, — Бруно весь обратился в слух, продолжая, однако, писать. Щеки его пылали, он писал в каком-то исступлении, бессознательно произнося шепотом то, что запечатлевало на бумаге его перо.

Ты должна понять, — писал он, — что любовь наша бессмысленна, если мы не будем принадлежать друг другу душой и телом. Впрочем, разве это уже не так? Разве мог бы я в мечтах представлять себе, что сжимаю тебя в объятиях, если бы ты сама этого не хотела? Скажи, Сильвия, разве это не так? Любовь моя, сейчас четверть одиннадцатого, ты уже в своей спальне, не запирай двери, я приду к тебе, и ночь промелькнет для нас, словно краткий миг…

Бруно исписал неровным почерком уже четыре страницы и собирался приняться за пятую, когда услышал в соседней комнате шаги. Испугавшись, что его могут застать за письмом к Сильвии, он поспешно сунул его в карман, схватил книгу и наугад раскрыл ее. Щеки у него горели, а закуривая сигарету, он заметил, как дрожит его рука. Прошло несколько минут. В кабинете по-прежнему слышались шаги, но, поскольку никто не выходил, Бруно вскоре успокоился. Он слышал, как Габи подошла к двери; она сказала: «Итак, мой дорогой, ты доволен? Я надеюсь, что ты…»

До него донеслось хлопанье дверей, звуки шагов в вестибюле, голоса. Вскоре стукнула дверь на улицу, и Бруно с облегчением заключил, что Жан-Луи ушел, не попрощавшись. Он уже совсем успокоился и только было собрался перечитать письмо к Сильвии, как появилась Габи. Увидев его, она в замешательстве остановилась на пороге.

— Ты все еще здесь? — резко спросила она. После ухода жениха она опять стала сама собой, только казалась сейчас почти красивой, а голубые глаза ее сверкали. — Так ты шпионил за нами? Разнюхивал? Надеюсь, ты узнал много интересного, грязный соглядатай.

Бруно молча пожал плечами. Джэппи подошел к нему и положил голову ему на колени; Бруно рассеянно поглаживал его уши. Он надеялся, что, сказав еще какую-нибудь «любезность», Габи уйдет, но произошло обратное: она пересекла комнату и, подбоченившись, стала расхаживать вокруг брата. Чувствуя, как в нам нарастает ненависть, Бруно в конце концов зло заметил:

— У тебя пятно на юбке.

Габи отчаянно покраснела, наклонилась и, взяв юбку кончиками пальцев, словно веер, принялась рассматривать ее. Она сразу обнаружила пятно и выпрямилась, дрожа от злости.

— Ну, что, доволен собой, жалкий сосунок? — бросила она. — Если бы ты знал, до чего мне безразлично, что ты обо мне думаешь! Да и вообще, с какой стати ты решил читать мне мораль, когда самого чуть из коллежа не выбросили!

Она стремительно забегала по гостиной, остановилась на минуту перед зеркалом, попудрилась и уселась на софе прямо перед Бруно. Концерт Моцарта кончился; теперь из приемника, который Бруно забыл выключить, неслись металлические однообразные звуки самбы, и Габи принялась машинально притоптывать в такт ногой.

— Только не вздумай, — продолжала она, — рассказывать маме о том, что произошло, или, вернее, что, по-твоему, могло произойти. То, как мы ведем себя, Жан-Луи и я, никого, кроме нас, не касается. — И более мягким томом она добавила: — Я согласна, мама у нас очень милая, и взгляды ее все-таки устарели. Она не может попять, что когда любишь так, как мы любим друг друга…

Ее рассуждения были прерваны насмешливым фырканьем брата.

— И ты называешь это любовью? — воскликнул он. Можно умереть со смеху! Но, дорогая Габи, достаточно посмотреть на твоего Ромео в очках и на тебя, достаточно понаблюдать за твоим кривляньем и его покровительственной манерой держаться, достаточно послушать, как вы рассуждаете о вашей мебели и вашей будущей квартире, чтобы понять, что отношения ваши можно назвать чем угодно, но только не любовью!

— Ты, конечно, лучше нас разбираешься в любви! — насмешливо возразила Габи.

С легким сухим смешком» совсем не похожим на тот, каким она отвечала на нежности жениха, Габи порывисто приподнялась с софы.

— Еще бы — такой знаток; семнадцатилетний юнец и к тому же воспитанник святых отцов из «Сен-Мора»! Вот будет смеяться Жан-Луи, когда я ему скажу об этом!

— Да, я знаю, что такое любовь! — воскликнул Бруно, вскочив и глядя на сестру горящими глазами.

Он мог бы многое сказать. В голове его теснилось столько определений любви, что он не знал, с чего начать. Нетерпеливым жестом он отбросил со лба мешавшую ему прядь волос.

— Любовь, — пылко начал он, — это благодать, это драгоценный сосуд, который носишь в себе, боясь разбить, это безграничная чистота, вдруг обнаруженная в глубинах твоей души, это вновь обретенное детство, это бессмертие, это единственное божественное озарение в жизни смертного, это предначертание, которого нельзя избежать…

Застигнутая врасплох этим потоком слов, Габи не мешала ему говорить. Она перестала смеяться, лицо ее сразу как-то поблекло, губы были плотно сжаты. Наконец она передернула плечами и стала ждать возможности вставить слово.

— Ты слишком много читаешь, — сказала она, — слишком много… Или же недостаточно и потому не можешь излечиться от своих комплексов. Тебе не мешало бы самому приобрести некоторый опыт, поверь, и тогда от твоих сумасбродных идей ничего не останется.

Она зевнула, потянулась и рывком встала на ноги.

— Ладно, поговорили, и хватит. Я иду спать. И ни слова королеве-матери, обещаешь?

Она вышла из гостиной, не дожидаясь ответа брата. Она даже не протянула ему руки на прощание. Проявление нежности к кому-либо с детства было чуждо ей. Оставшись один, Бруно тихонько рассмеялся: Жан-Луи обнаружит это потом, но когда будет уже поздно. А может быть, он так этого и не узнает, ибо Габи, наверно, сумеет всю жизнь изображать из себя любящую жену.

Бруно выключил радио. Возбуждение, под влиянием которого он писал Сильвии, прошло, и, улыбнувшись, он неторопливо разорвал письмо, которое казалось ему сейчас, хоть он и не перечитывал его, просто нелепым. Склонив голову набок, Джэппи смотрел, как он это делает, и, когда Бруно направился к двери, последовал за ним. Они вместе вышли из дому и довольно долго бродили по улицам. Не только красота звездного неба и ночная прохлада побуждали Бруно затягивать прогулку. У него было такое чувство, точно он избежал ужасной опасности, и ходьба как бы усиливала радость от ощущения вновь обретенной свободы. Он никогда еще не любил Сильвию так сильно: он чувствовал, что ради нее готов пойти на любые жертвы; если б ему сказали, что сохранить ее любовь навеки можно, лишь отказавшись от ее поцелуев, он согласился бы на это. Когда он вернулся домой, родители уже легли спать, и ему с трудом удалось удержать Джэппи, рвавшегося к их двери.