Михаил Садовский - Ощущение времени

— Нет… — я уже разозлился. „Чего он допрашивает меня, как пленного!“ — Брат погиб на фронте! — сказал я почти гордо.

— Эх, — вздохнул Пуриц, — и с кем же ты целый день…

— С Милкой! — выпалил я, и мне так горячо стало! Пуриц смеялся долго и всхлипывал только: „Асе, ду херст?!“ (Ты слышишь?!). Он хотел погладить меня по голове, но я отогнулся весь. Его рука проскользнула мимо моего лица, мелькнули большие золотые часы и обдало запахом какого-то крепкого одеколона… мне стало так обидно, что смелость вдруг наполнила во мне каждую клеточку и начала выдавливать спрятанное в самой глубине. — Да! — почти заорал я, — и она сказала, что пришлёт мне вызов и мы поженимся!..

— Что-о-о? — Пуриц схватил меня за плечо. — Какой вызов? А?.. Асе, кум агер!.. Забудь про всю её болтовню и сам молчи, понял?! — И он с силой оттолкнул меня.

„Почему он так испугался?“ — я не мог успокоиться, ожидая Милку на пустыре за школой. Она прикатила на свой „Мифе“ и, ещё не остановившись, выпалила в меня:

— Дурак!.. Додик, ты настоящий дурак!.. И ещё болтун!.. — Я молча сгорал от стыда. — Знаешь, как мне влетело! Кто тебя просил рассказывать все наши тайны…

Я очень боялся, что она сейчас скажет: „Не буду больше с тобой дружить!“ или что-нибудь в этом роде, и я тут же умру, прямо на этом месте… я совершенно ясно вообразил, как падаю и стукаюсь головой о штабель досок у забора… я был уже полудохлый и плохо слышал сквозь своё воображение Милкин голос… но она вдруг сказала совсем другим тоном:

— Н, что мне с тобой делать, Додик, ну скажи сам, балда?.. — и мне второй раз в этот день стало так горячо, как будто меня бросили в топку паровоза, как я читал про какого-то революционера… и я начал воображать, как я горю… но получалось так страшно, что я зажмурился и тут же вернулся… Милка стояла напротив. Она догадалась, что мне очень плохо. — Открой глаза сейчас же! — Конечно, я открыл. — И больше так не делай, — я не понял, про что она: не рассказывать наши семейные тайны, или не гореть всё время почём зря… — Я тебе пригнала „Мифу“, Додик. Мы завтра едем отдыхать на юг… Отец вдруг объявил… — я почувствовал сразу такую пустоту… такой страх… я точно знал, что больше её не увижу! Велосипед упёрся педалью мне в щиколотку, и я поскорее опустил глаза, будто посмотреть, потому что слёзы текли сами собой и падали точно на раму… Милка тоже плакала. Наверное, она подумала то же самое, но не говорила… так мы стояли по две стороны велосипеда и сопели… — Мне надо идти, Додик, — она шагнула назад, — я потихоньку сбежала на секунду… отец очень испугался, когда понял, что ты всё знаешь… ты так напортил всё, Додик… — она не договорила и пошла.

— Милка! — засипел я, — подожди! — она подошла и оттопырила нижнюю губу… она всегда так делала, когда переживала.

— Прощай, Додик… — и поцеловала меня прямо как взрослая… и я почувствовал языком какие у неё солёные слёзы…»

Лысый молчал. Очевидно, не так просто оказалось сделать обещанное. Иванов вернулся раньше срока, но извинился и сказал, что всё понимает, и пока не придёт назначенное число, его мастерская на ночь наша, но день — его, потому что он так изголодался по работе, что «ни секунды терпежа»! Они крепко выпили по случаю приезда, и в разговоре Серый неожиданно и непонятно почему рассказал про Лёньку Дрейдена и Фиру… Так случилось, как в вагоне поезда… непонятно почему развязываются языки… особенно если немного плывёт от выпитого голова, и мир кажется переполненным.

— Давай наводку! — потребовал Борька.

— Какую наводку? — не понял Серый.

— Кому звонить в твоём Лондоне.

— Додик! — требовательно обратился Серый.

— Да, я на память всё помню… сейчас запишу.

— Я, ребята, там в церковь зашёл. Поставил свечки. Стою. Стены закопчённые. Иконы простенькие… по-нашему, так самодеятельный художник работал… оно видно сразу… Стою. Ни мысли, ни молитвы — пустота одна… потому и пошёл в храм… наполниться, понимаете?.. — он снова налил и все выпили молча. — Но потом чувствую, что от этих икон какая-то эманация… чувствую… выразить не могу… в храме пусто… служба кончилась… бабки дохлые скребут чего-то… и всё… а мне так хорошо становится, что я их расцеловать готов всех — и иконы, и бабок этих сутулых беззубых… расцеловать, что они смогли каким-то чудом уберечь храм… не закрыли его… на кирпич не разобрали… иконами печи не топили хреновы прихожане… их мать, как в Яропольце… вышел: лебеда в пояс, крапива в рост, репей на две головы выше и тишина… обратно не хотел ехать. Деревенский я. И мне там всегда родина… а тут я живу турист туристом… и знаете чего? — он сильно наклонился над столом, захватил большой рукой горлышко бутылки и опёрся на неё, чтобы грудью не рухнуть на тарелки, — скурвиться боюсь! Вот, бля, до чего страшно! Сам себя проверяю… это ж не объявят тебе, а исподволь… а потом однажды вдруг обнаружишь, какой сукой стал, и проклянёшь всё на… и на осину верёвку накинешь… потому что… — он не договорил и махнул рукой. Видно было, что он уже крепко пьян. Но он налил себе ещё… разлил остальное по стопкам и, ничего не говоря, долго и смачно тянул горячую жидкость мокрыми губами… потом повесил голову и тихо сказал: «Всё, ребята, я пошёл. До завтра. Додик, давай бумажку…» — он сунул её в карман куртки, с хрустом сминая, и Додик был уверен, что дальше этого кармана она никуда не денется и не увидит света.

Вера объявила забастовку.

— Давид! — она первый раз назвала его полным именем. — Не обижайся, но я должна исчезнуть из мира… Израилич сказал, что не узнаёт меня… знаешь, страшнее ничего не придумаешь… он вообще никогда не говорит, что плохо… он всегда говорит, что хорошо, и просит сделать остальное так же… а тут получилось совсем грустно… Мишка, кажется, переиграл руку… и мне он тоже так сказал, значит, дело плохо… В таком ключе на конкурс не попадёшь… а потом, знаешь, чтобы проверить любовь, все героини всех романов на время расставались… ну, Додик, Додик… ты же любишь меня! Нет?.. Додик… — она сладко задышала в самое ухо, — спасибо Иванову… сегодняшняя ночь наша… и что я с тобой сделаю!.. Додик!..

Додик удивился, что не воспринял эту перемену по-своему обыкновению — трагически. Больше того, он даже почувствовал неожиданное облегчение: исчезло постоянное ощущение жаркого ожидания её прихода, обладания — страсть диктовала ритм жизни… теперь наступил отдых… он напряжённо пытался вспомнить, когда такое с ним уже было… это знакомое внутреннее освобождение после долгого напряжения… желанного, сладкого, но утомительного и обязывающего. Невольно он вспоминал все свои прошлые увлечения и то, как расставался с ними… похоже, но не то… ночью он просыпался, и в темноте совершенно зримо перед его открытыми глазами вставали кадры из прошлого… они монтировались удивительно произвольно, без всякой логики и смысла… звучали голоса. Жаркие воспоминания возбуждали и вдруг обрывались, он пытался восстановить мотивы своих поступков, расставаний — всё было расплывчато и неубедительно. «Наверное, тогда было по-другому. Ушли мелочи, составляющие атмосферу, которой дышишь, а в безвоздушном пространстве вес происходящего иной, лунный, миражный…» Так прошло несколько ночей и пустых дней между ними. Возможно это было выздоровление после страсти? Отрезвление… поиск равновесия и нового согласования собственных души и тела.