Михаил Садовский - Ощущение времени

— Додик, мы уезжаем через неделю. Теперь уже неважно, если ты даже проболтаешься… я не знаю ни адреса, ни города… если смогу, напишу… а нет, так тебе передаст на словах Мельник: у него там уже сын, и он каким-то способом получает от него весточки. Знаешь, Додик, а по еврейским законам я уже могу выходить замуж, — и она замолчала. — Я буду ждать тебя, ладно? — Я ничего не мог сказать, потому что уже плакал, только спрятал этот плач в себя и теперь мог вполне задохнуться, а если открыть рот, чтобы сказать хоть слово, Милку могло просто залить моим плачем. — Почему ты молчишь, Додик?

Я закрутил головой и промычал:

— Угу!

— Разве так говорят, Додик? — Милка начинала сердиться, она же не выносила, когда я что-то не так делаю. Тогда я вдруг, сам не знаю как, схватил её голову двумя руками и поцеловал прямо в губы, но Милка дёрнулась и дотронулась пальчиком до своей губы:

— Сумасшедший! — сказала она тихо и ласково. — Ты же мне губу прокусил! — и показала капельку крови на пальчике. И я, опять не зная, как и почему, слизнул языком эту капельку и поцеловал пальчик… но сказать смог только одно слово:

„Милка… — дальше пошёл хрип, и слёзы покатились неуправляемо. Я уже не мог их запихнуть назад в горло, я не мог их остановить, и я не мог, чтобы Милка видела меня такого. Она будто почувствовала это, притянула меня к себе, и я спрятал своё лицо у неё на плече, уткнувшись носом в мягкую сладко пахнущую шею…“»

Земной шар на Центральном телеграфе сверкал и вращался. По нему перекатывались световые волны. Толпа раздражала своим радостным присутствием. «Неужели они все довольны? И сейчас, и когда их сажали и убивали… почему они молчат и ждут? А я? — Додик остановился. — Я не толпа? Из кого она состоит? Не из нас? Или моё трепыхание за своё место — это борьба?» Лизка дёрнула его за руку:

— Ну, все молчат! И ты, и папа… посмотрите, как красиво! А купите мне шарики!

— Как только увидим! — пообещал Додик.

— Ненавижу! — прошипел Лёнька.

— Не понял… — обернулся Додик.

— Ненавижу их! С их речами и коммунистическим враньём. — Додик молчал. Он думал про толпу. А как Лёнька к ней относится, к своим согражданам?

— Знаешь, даже не за их подлость и враньё, а за то, что они заставляют меня ненавидеть их. Это тяжёлое чувство… ненависть… как самогон… от него потом ломит не только голову… уеду.

— Куда?

— Куда глаза глядят… куда пустят… — он выдавливал из себя слова, — к своим…

— Каким своим?

— К евреям. Там я не буду бояться ежесекундно, что мне в лицо бросят обвинение…

— О чём ты?

— Обвинение, что я не такой, как они?

— Тебе надо ещё будет доказать, что ты свой… там тебе надо будет доказать, что ты не член этой банды, которая убивала здесь! Ты об этом не подумал?

— Нет. Не обвинят. Там будут тысячи таких, как я… тысячи, понимаешь? А может, миллионы, если они ещё есть на свете, если они не в могилах, в пепле, удобрениях и абажурах, которые из них сделали… технология та же — нас превратили не в рабов, даже не в скотину — в сырьё, понимаешь… ты же сам говорил, что у меня Лизка и я должен думать о ней.

— Говорил. Мы много чего говорим… но страшно… а тут всё же свои… я не знаю, как это объяснить.

— Потому что нет объяснения… понимаешь? Мы им не нужны… а эти… — он обвёл рукой тянущуюся вниз, к Кремлю толпу, — молчат… Потому что незаметно превратились в быдло… и давно… ещё задолго до большевиков… я их не уважаю.

— А я жалею.

— Это разные чувства, Додик… помоги мне…

— Я?

— Да. Завтра иду в ОВИР… я обязательно уеду… не хочу, чтобы моя дочь повторила судьбу матери.

— Но её мучили фашисты.

— Правда…

— А эти вот, которых ты не уважаешь, освободили, спасли…

— Опять правда… — подтвердил Лёнька — Ты знаешь, почему у неё русская фамилия?

— Я думал, по первому мужу.

— Хм… не было первого… до меня… её прадеда забрали в кантонисты… когда ему было восемь лет… он остался сиротой после погрома… понял?.. А таких инородцев крестили… всех… окрестили и дали ему новую фамилию… Дедков… он прослужил царю батюшке и отечеству ровно двадцать пять лет… четверть века! Вернулся домой, в своё местечко, пошёл к ребе и потребовал, чтобы его вернули в иудейскую веру, его истинную… никогда он от неё не отрекался, не был христианином и не хотел… обряд совершили, а бумаги переиначить не смогли… Он бы лишился пенсии… царской… прожил он восемьдесят четыре года… его фашисты закопали живым вместе с дочерью… с Фириной мамой… в сорок первом… слишком быстро фриц топал и Белоруссию всю бегом проскочил, а эти врали, что «врагу никогда, никогда не шагать по республике нашей». Отец Фиры за это на фронте погиб.

— А как же Фира?

— Она была далеко от дома, в детском саду… на лето уехали… оказалась на оккупированной территории… от семьи никого не осталось, она чудом выжила… когда вернулась, её вырастила тётка… какая-то седьмая вода… родственница… тоже обглоданная жизнью до одиночества… это про неё, теперь давай про меня… отца в тридцать хорошем расстреляли… где могила, не знаю… мать забрали через полгода, меня увезла её сестра, моя тётка… а там война, эвакуация, Башкирия — я спасся… тётка умерла, мать вернулась больная через шестнадцать лет и через пять умерла… хорошая история? Где лучше было? Там или здесь? Там хоть враги, а здесь твои «свои».

— Мне обошлось легче, — смущенно возразил Додик.

— Не в этом дело, — раздражённо отмахнулся Лёнька. — Им ничего не надо и не интересно, кроме власти — народ, народ… …ня всё это!

— Что помочь-то надо? Как?

— Скрипку забрать.

— Скрипку?

— Да, Фирину. Подам заявление об отъезде — тотчас меня начнут трясти, вызывать в инстанции, сам понимаешь, не самые дружеские, а сами они в это время будут шарить в моей квартире… я это знаю… мне моя АСУ и не такие сюрпризы преподносила… им не нужна волна, понимаешь? Болото — вот их среда обитания. А скрипка Фирина — коллекционная, старая итальянская работа… как в семью попала, не знаю, но Фира её очень любила и звала «Ида» — именем матери… Её за границу не выпустят, и продать я её не могу… Можно, конечно, получить за неё хорошие деньги, очень хорошие, но мне их не вывезти, я из-за них сам могу тут застрять… Проживу… Надеюсь, что там пригожусь… мозги мои… с моими идеями… А скрипку оставлять и им отдавать не хочу, забери её сегодня прямо… завтра иду в ОВИР… приговор подписан и обжалованию не подлежит… опять без права переписки.

— Где же я буду держать её? В своих двенадцати метрах? У меня знакомый, бывший музыкант, у него коллекция инструментов и комната, правда, отдельная квартира — 17 метров… он инструменты по друзьям прячет. А сел тоже в тридцать каком-то, знаешь за что? Ему Тухачевский смычок подарил скрипичный: маршал же в свободное время увлекался изготовлением скрипок… он ему смычок, не своей даже работы, какой-то немецкий, подарил… и он играл им в оркестре каком-то знаменитом… Потом сел нарком, а следом и этот бедолага… за подарок наркома… куда девать скрипку?