Михаил Садовский - Ощущение времени

— Не знаю.

— Слушай, а если Иванову?

— Неплохая идея… всё лучше, чем дома — там оставить, всё равно что предать Фиру… разве дело в скрипке!

— В скрипке, — твёрдо ответил Додик. Вон шарики, на углу Националя… — Как ты думаешь, когда Лизке будет восемнадцать, мы сможем так же пройтись?

— Здесь? Не думаю… хотя, кто знает? Может, я всё ещё буду сидеть в отказе, работать истопником в кооперативном доме и сочинять свои проекты на угольной куче, а дочь будет проклинать меня за то, что живу не как все… не знаю… А где твоя новая пассия? — резко перевёл он разговор.

— Вера? Она готовится к конкурсу… и проверяет свои чувства… По-моему, это самое страшное…

— Что? — удивился Дрейден.

— Да, эти книжные душещипания: проверяю чувства… ты не веришь им… всем вместе… она — себе… проверяет что-то… я вообще ничему… знаешь, приснилась мама… говорит мне: «Додик, почему у тебя девушки — одни гойки?» Я как-то не думал об этом, а стал вспоминать — действительно, ни одной еврейки… только Милка Шухман.

— Я что-то такой не припомню… — нахмурился Лёнька.

— Я был в третьем классе, она — в пятом.

— О! — рассмеялся Дрейден.

— Зря смеёшься! — возразил Додик. — Это было очень серьёзно. Она обещала взять меня замуж.

— Она?

— Да! Представь себе… самое странное, ты знаешь, я вдруг понял, совсем вот недавно, что всё ещё жду… ни звука от неё с тех пор.

— А где она?

— Наверное, там, куда ты собираешься… может, вы там встретитесь… ни слова — а я всё жду.

Лысому Додик звонить не стал. Он был уверен, что тот ничего не сделает, да и кто станет, в самом деле, рисковать ради неизвестного человека, которого надо спасать таким странным способом. «Он и забыл давно про эти ампулы…» Он не признавался себе, что на самом деле не звонит, потому что просто боится вопроса о Вере, потому что не представлял, что ответить. Он перечитал страницы о Милке, понял, что так и назовёт повесть: «МИЛКА», а потом… потом положит на полку, т. е. в стол, потому что публиковать её негде… вспомнил, как бился о детское издательство с переводами Гонтаря… как только ни юлили… подстрочник требовали под еврейским текстом… зачем подстрочник, если переводчик владеет языком? План перегружен был, конечно, бумаги нет, может, лучше оригинальные стихи издать, а не переводы? — даже такое вдруг предложили… потом свалили куда-то в сторону, что обстановка не та, что новый главный, кажется, жуткий антисемит…

Зачем к такой провальной рукописи предисловие? Одалживаться, чтобы оно валялось? Да и неизвестно ещё, лучше ли будет с предисловием Лысого? Вряд ли… одно дело потрафить ему, когда… Вера была… то да сё… длинная цепочка… он усмехнулся, повторил «была»… в прошедшем времени базальтовая неизменность, оно всегда — приговор… «без права переписки»… его нельзя переписать, перевести в другое измерение… хотя мадам Клио бывает очень сговорчива… но потом её ветреность всегда открывается…

Додик чувствовал, что начинает юлить сам перед собой, и от какого-то неудобства, неловкости начинает делать глупости… он дописал главу о погроме в посёлке, о том, как хоронили сына раввина, полковника, прошедшего войну и выступившего навстречу толпе… стало так тошно, что он забросил рукопись… лежал, тупо глядя в потолок, и будто ждал чего-то.

Жить было одиноко и весело от разнообразия получаемых ударов, неожиданных сложностей и непреодолимости пространства по прямой из-за чужой воли. Зигзагами, поворотами и возвращениями так наполнялся каждый пройденный день, что ты даже не замечал своего рабского бесправия, а превращался в борца. Не человека с накачанными мускулами и необидного отношения к боли, а зомбированного на непрерывное преодоление приспособленца — горько и стыдно. И тогда и сейчас. Правда вообще малосъедобна, от неё всегда нехорошее самочувствие. Но не составляй она малую часть атмосферы — задохнёшься. Жить же только одной правдой, как дышать чистым кислородом, — смертельно опасно. Всё окисляется в их среде, выгорает, умирает.

Природа нашла единственное возможное соотношение составляющих воздуха для всего живого. Человек, единственное разумное на планете существо, никак не может определить количество правды в жизни, пригодное для существования… больше того, за тысячи лет он не продвинулся в этих поисках ни на чуть вперёд, а может быть, даже движется уже назад… пока это трудно определить…

Додик не знал, куда деть себя.

Вечером опять позвонила Наташа… соседка с чайником в тот же момент отправилась на кухню и стала греметь посудой… он положил трубку, не прощаясь. Телефон молчал. Он постоял над столом, заваленным бумагами поверх чашек и засохших корок хлеба… тоскливая тошнота одолевала бесцеремонно и вызывающе, по пыльному оконному стеклу сползала фиолетовая краска ночи… он вышел из дома, не зная, куда направиться, чтобы спастись от тишины одинокой комнаты.

Москва была для него поистине родным городом, полным мелочей, дорогих сердцу… тут вот, недалеко, на Тверской, он пришёл в этот мир, учился ходить на Миусах, в Оружейном стоял в очередях, отоваривал карточки, прятался в бомбоубежище, на Тишинском собирал мороженую картошку, упавшую при разгрузке, во Вспольном влюбился, а на Арбате стоял перед витриной, где «На Арбате в магазине за окном зелёный сад…» и понял впервые, что такое прошлое: вспоминал маму, довоенное детство, поездки на Воробьёвку в сорок третьем на огород… с мотыгой и лопатой, обёрнутыми в тряпку — иначе не пускали в троллейбус.

Теперь Арбат стал Окуджавским, а дом перед «Ударником», где целовался на заднем ряду во время сеанса, Трифоновским… и Вспольный стал Никитинским, куда не раз приходил на знаменитые собрания к Евдоксии Фёдоровне… и Девятинский стал Бялосинским… Москва обретала совсем другие краски… с каждой улицей что-нибудь связывало его… хорошее ли, плохое, но тут текла его жизнь, в этом большом коммунальном доме со множеством соседей, зачастую совсем не расположенных к нему… но так распорядилась жизнь: поселить их вместе… и менять эту квартиру казалось ему настоящим безумием. Ему казалось, что где бы он ни жил — везде будет бездомным, а здесь… прогулка изменила настроение. Он вернулся, судорожно вытащил растрёпанную рукопись и с чувством отвращения к работе вообще стал её листать, не читая… он уже знал это состояние. Что-то изнутри толкает работать, как физиологическая потребность, голода, например, и в то же самое время переполняет душевное сопротивление этому. К чёрту, не хочу! Столько написано! Нет. Нет. Опять напишу и буду мучиться, перечитав, что не так получилось, как слышалось внутри, как хотел!.. Что ускользнула эта неопределимая и не обозначаемая никак интонация… это самое главное «чуть-чуть»… Но внутреннее давление всё нарастает, нарастает, доводит до исступления, когда необходимо освободиться от всего, что тебя переполняет, и уже колотится сердце, и лист бумаги никак не попадает в спешке на валик машинки, пока, наконец, прерывистый, неравномерный стрёкот не заглушает все остальные звуки, и жизненное пространство развёртывается постепенно на листе бумаги, как картинка осциллографа… и уже нет иной возможности жить, как только там, и дышать тем воздухом… и пальцы не поспевают за тобой, за мыслью, сея по дороге ошибки и описки, но это уже ничего не значит — главное, что через минуту после начала буквы сами выскакивают из-под пальцев, и ложатся под ленту именно те слова, которые не найдёшь в спокойном состоянии духа, а лишь в этой возникшей от необходимости и отвращения стычке, где пан или пропал, победа или смерть, где нет середины, нет второй линейки и нет никакого запаса времени — только вперёд, только один шанс, одна попытка, одна цель!!! И всё сделанное тут же оказывается в стране «Было».