Альбер Коэн - Любовь властелина

Письма, о, их первые письма, ожидание писем от любимого, когда он уехал, ожидание почтальона, она ходила на дорогу, чтобы увидеть, как он подъезжает, и получить письмо прямо из рук. Вечером, перед сном, она клала письмо на столик у изголовья, чтобы оно было рядом с ней, когда она уснет, и можно было сразу схватить его, когда проснется утром, письмо, которое она столько раз читала, пробуждаясь, а потом оставляла его отдохнуть, часами мужественно воздерживаясь от чтения, чтобы можно было потом прочитать его, свеженькое и новенькое, и ощутить его всем существом, драгоценное письмо, она вдыхала его запах и верила, что там остался запах любимого, и еще изучала конверт, очень подробно изучала адрес, который он написал своей рукой, и даже марку, которую он наклеил, и если марка была аккуратно и ровно наклеена в правом углу, она считала это еще одним доказательством любви.

Солаль и его Ариадна, прекрасные обнаженные дикари, вышедшие на охоту за убегающей добычей — безумной любовью, о, как они смотрели друг на друга в бреду их разделенной любви.

Ожидание, о, наслаждение, ожидание с самого утра, в течение всего дня, ожидание по вечерам, вечное наслаждение знанием, что он придет сегодня в девять вечера, и уже это само по себе — счастье.

Едва проснувшись, она бежала и открывала ставни, чтобы узнать, хорошая ли будет сегодня погода. Да, погода будет хорошая, и будет теплая ночь с множеством звезд, и они вместе будут смотреть на звезды, и обязательно будет соловей, и они будут вместе слушать соловья, она будет к нему близко-близко, как в ту первую ночь, и потом они пойдут гулять по лесу, взявшись за руки. И вот она гуляла по кухне, с вытянутой рукой и скруглив ладонь, в предвкушении вечера. Или же она включала радио, и если играл военный марш, которые часто передают по утрам, она маршировала вместе с воображаемым полком, приложив ладонь к виску в военном салюте, потому что он придет вечером, такой высокий, такой стройный, о, его взгляд.

Иногда она закрывала ставни, задергивала занавески, закрывала на ключ входную дверь, вставляла в уши восковые шарики, чтобы не слышать шума с улицы, того шума, который эта прекрасная педантка называла антагонистическим редуктором. В сумраке и в тишине она ложилась, закрывала глаза, чтобы с улыбкой рассказывать себе о том, что произошло вчера вечером, что они говорили и что они делали, рассказывать себе, свернувшись в клубочек, со всеми деталями и комментариями, она устраивала себе праздник рассказов обо всем до конца, так она это называла, и рассказывать еще о том, что будет сегодня вечером, и вот он являлся и касался ее груди.

Иногда, перед тем как проснуться, она тихонько напевала, тихо — тихо, чтобы не услышала служанка, пела в подушку пасхальный гимн Баха, заменяя имя Христа именем любимого, это было стыдно, но очень приятно. Или же она говорила с умершим отцом, рассказывала ему о своем счастье, просила его благословить ее счастье. Или же она писала имя любимого в воздухе, писала десять раз, двадцать раз. И если до завтрака у нее урчало в животе от голода, она злилась на это урчание. Хватит! — кричала она урчанию, Это же гнусно! Замолчи сейчас же, я же влюблена! Конечно, она понимала, что ведет себя как дурочка, но как было замечательно вести себя как дурочка — одна, в тишине и покое.

Или еще она решала устроить сеанс подробного рассматривания. Сначала полагалось очиститься, принять ванну, это неотъемлемая часть ритуала, но, внимание, тут она давала себе честное благородное слово не рассказывать себе в ванной о сегодняшнем вечере, иначе она там засидится и ритуал будет отложен. Скорей в ванну и потом — скорей к нему, скорее на сеанс рассматривания. Прыгая на одной ножке — так она была счастлива, — она мчалась в ванную комнату. Перед ванной, которая все никак не могла наполниться, она во весь голос распевала пасхальный гимн:

После ванны она проводила тот же церемониал, что и перед праздником рассказов: закрывала ставни, задергивала занавески, зажигала лампу у изголовья, затыкала уши восковыми шариками. Теперь внешняя жизнь больше не существовала, можно было осуществлять ритуал. Разложив на кровати фотографии, но лицом вниз, чтобы случайно не увидеть их раньше времени, она ложилась на кровать, выбирала свою любимую, он на пляже, на теплом песочке, накрывала ее ладонью, и начинался праздник рассматривания. Сначала — только босые стопы. Красивые, конечно, но это не так уж безумно интересно. Ее рука немного сдвигалась, открывая голые ноги. Это уже лучше, уже гораздо лучше. Теперь двигаться дальше? Нет, не сразу, нужно подождать до тех пор, когда будет уже невтерпеж. И вот понемножку ее рука перемещается, потихонечку открывая почти всю фотографию, и ее охватывает умиротворение. Это он, он, которого она ждет сегодня вечером. О, это лицо, теперь она открывает лицо, ее самый любимый момент, это лицо, ее сладкая мука. Внимание, не следует глядеть слишком долго: перестаешь чувствовать так остро. Да, лицо — все же самое важное, хотя и остальное тоже, даже это, ну да. Только он, он весь целиком, он весь — ее религия.

Она сбрасывала пеньюар, смотрела по очереди на своего обнаженного мужчину и на обнаженную женщину своего мужчины. О, Соль, будь же здесь, вздыхала она и затихала, задумавшись о сегодняшнем вечере, о том, как он придет, как сольются их губы. Но она не забывала при этом, не хотела забыть, что его она любит больше всего на свете, его походку, его взгляд. А потом происходило то, что должно произойти между мужчиной и женщиной, о, сладкая тяжесть, о, он, ее мужчина. Она раскрывала влажные губы, закрывала глаза и сжимала колени.

Ожидание — какое наслаждение. После ванны и завтрака, о, чудо мечтать о нем, лежа на газоне и завернувшись в покрывало, или ложиться на живот, опустив лицо в траву, уткнувшись носом во влажную землю, чудо — вспоминать его голос, его глаза и зубы, о, чудо напевать, выпучив глаза, изображать еще большую дурочку, чем на самом деле, чтобы глубже почувствовать себя растением и сродниться с травой, с ее свежим запахом, чудо — рассказывать себе о приходе любимого, рассказывать в лицах, как театральную пьесу, что он скажет ей, что она скажет ему. По сути, думала она, самое лучшее — это когда он еще не пришел, когда только должен прийти и я жду его, а еще когда он только что ушел и я его вспоминаю. Внезапно она вскакивала, бежала в сад, изнемогая от счастья, испуская протяжный крик счастья. Или перепрыгивала через живую изгородь из роз. Солаль! — кричала эта сумасшедшая при каждом прыжке.

Иногда по утрам, когда она была поглощена каким-нибудь занятием, свойственным одиночеству: собирала грибы или землянику, шила, читала скучную философскую книжку — надо же для него повышать свой культурный уровень, со стыдом и интересом листала светскую хронику или гороскопы в женском журнале, — она ловила себя на том, что нежно шепчет два слова, невольно, даже не думая о нем в этот момент. Любовь моя, шептала она. Видите, мой дорогой, обращалась она тогда к отсутствующему собеседнику, видите, даже когда я о вас не думаю, что-то во мне думает о вас.