Альбер Коэн - Любовь властелина

Потом она возвращалась, примеряла платья, чтобы выбрать, какое надеть сегодня вечером, смотрелась в зеркало, радовалась мысли, что сегодня он будет ею любоваться, принимала восхитительные позы, представляя себе, что она — это он, и он смотрит на нее, пытаясь угадать, что же на самом деле он подумает об этом платье. Скажите, вы любите меня? — спрашивала она перед зеркалом, состроив прелестную гримаску — увы, растраченную напрасно. Или же она писала ему без всякого повода, просто желая быть вместе с ним, чтобы заниматься им, чтобы говорить ему изысканные, тонкие, умные фразы и ощущать его восхищение. Она отправляла письмо срочной почтой или же ехала на такси во Дворец и передавала его швейцару. Это очень срочно, говорила она швейцару.

Или еще, охваченная неистовым желанием слышать его, она звонила ему, как следует откашлявшись и прочистив горло, а также отрепетировав некоторые важные серебристые переливы, спрашивала его нежным, мелодичным голосом, по-английски, любит ли он ее, по — английски — из-за домработницы, которая могла подслушивать. Затем, по-прежнему по-английски, ангельским голоском, она бесполезно напоминала ему, что ждет его сегодня, в девять часов, спрашивала, не может ли он захватить ту фотографию, где он на лошади, и еще одолжить ей эту орденскую ленту, она такая хорошенькая, сенкс оуфулли, потом она сообщала ему, что любит его, и снова спрашивала, любит ли он ее, и затем, получив утвердительный ответ, она дарила микрофону телефонной трубки радостную рождественскую улыбку. Закончив разговор, она опускала трубку на рычаг, ее левая рука все еще теребила прядь волос, как в детстве, когда она, смущенная девочка, должна была ответить что-то взрослому. Отпустив наконец прядь и ощутив, как волнение оставляет ее, она опять улыбалась. Да, она хорошо держалась, не хрипела, не робела. Да, да, ему понравилось! Просто шикарно!

Однажды, в воскресенье, когда она звонила ему в «Ритц», голос ее внезапно охрип; она не осмелилась прочистить горло, чтобы голос вновь стал чистым и ясным, поскольку боялась осквернить себя столь вульгарным звуком, вдруг он тогда будет меньше любить ее. Не колеблясь ни минуты, она бросила трубку, как следует прочистила горло, откашливаясь в течение целой минуты, произнесла несколько слов, чтобы убедиться, что ее голос по-прежнему прекрасен, перезвонила и, храбро объяснив, что их разъединили, спросила его, смотрел ли он на ее фотографию, когда проснулся, спросила, во что он одет, ах, в халате, а в каком? А он ее любит? Спасибо, ох, спасибо, я тоже очень сильно, и знаете, любимый, я тут ходила в церковь, чтобы подумать о вас, в католическую церковь, потому что там легче сосредоточиться. Скажите, вы хотели бы, чтобы я сегодня надела румынское платье или то, из шелка-сырца? Румынское? Очень хорошо. Если только вы предпочтете то красное, что вам понравилось. Нет, все же румынское? Вы уверены? Оно вам не надоело? Ну хорошо, пусть будет румынское. Скажи, ты меня любишь?

Закончив разговор, она некоторое время сидела неподвижно, с трубкой в руке, зачарованная им, зачарованная собой. А вот еще я вспомнил. Однажды она звонила ему и почувствовала, что сейчас чихнет. Она не раздумывая бросила трубку, чтобы до его ушей не донесся этот позорный звук. Ладно, хватит, достаточно.

Ожидание без тени скуки, ведь столько всего нужно сделать для него, столько всяких приготовлений, когда она освобождалась из-под надзора домработницы, именуемой про себя идиоткой, которая уходила сразу после обеда, закончив все домашние дела. Оставшись в одиночестве и обретя наконец свободу действия, влюбленная Ариадна немедленно осматривала маленькую гостиную, где она вечером будет принимать его, и, как правило, оставалась недовольна уборкой, произведенной идиоткой. Она надевала купальник и принималась за работу, подметала, протирала содой, натирала полы полотером, истошно терла, как оголтелая домохозяйка, чистила кресла и софу, любимую софу, героиню сегодняшнего вечера, бесполезно сметала отсутствующую пыль со всех возможных поверхностей, пылесосила розовый выцветший персидский ковер, поправляла цветы, задерживалась, чтобы посмотреть на них, прятала «Вог», оставляла на виду несколько скучных умных книг, вроде Хайдеггера, Кьеркегора или Кафки, на всякий случай укладывала в камин поленья, зажигала лучинку, чтобы проверить тягу, регулировала свет, приглушая его, поскольку такое освещение располагает к ласкам, переставляла кресла, шла в кухню, чтобы погладить платье, уже выглаженное идиоткой, но ведь она хотела именно это платье надеть сегодня вечером, ходила взад-вперед, иногда вспоминала о письмах своего мужа, оставленных без ответа, и встряхивала головой, как кобылица, сгоняющая слепня, а иногда напевала простенькие мотивчики, услышанные по радио. Говори мне о любви-и, нежные слова мне повтори-и, пела она, нарочно подражая голосу мидинетки. Ох, что поделать, ей это нравилось. Я стала полной кретинкой, но это наше предназначение, такие уж мы все, думала она.

Если дядька из радио сообщал что-нибудь о событиях на политическом горизонте или о доверительных беседах, которые вселяют надежду на разрядку международной напряженности, она слушала, раскрыв рот. Значит, есть люди, которые всем этим интересуются, значит, вот она какая, жизнь. Кучка кретинов, говорила она им, и затыкала рот дядьке из радио. Да, только одна вещь имела смысл — готовиться к его приходу и знать, что она ему понравится. А если по радио передавали воскресную проповедь и пастор говорил, что нужно посвятить себя служению Ему, она всей душой одобряла его слова. Да, да, служению вам, дорогой мой, вскрикивала она, и с удвоенным пылом поправляла цветы.

Вдруг, совершенно без всякого повода, роясь в шкафу, она говорила: ну что, старик, как дела? Заметив, что обращается к нему, она прикрывала ладонью кощунственный рот, отчасти шокированная, но отчасти и гордая своей дерзостью.

Она внезапно прекращала работу и решала развлечься, садилась за письменный стол, двадцать или тридцать раз писала имя любимого, затем и другие имена: Лальос, Альсол, Льосал. Или еще, стоя перед зеркалом, она говорила ему, что любит его, говорила это с самыми разными интонациями, чтобы выбрать наиболее удачную и использовать ее вечером. Или еще, в черном пеньюаре и с красной лентой Почетного легиона на шее, она изображала его, чтоб быть с ним. Я люблю вас, Ариадна, говорила она низким, мужским голосом, и в зеркале целовала губы, которые он будет целовать сегодня вечером.

Она находила сигареты, которые он выкурил вчера вечером, закуривала, и как же сладостно было затягиваться этим священным окурком. Или еще хотела посмотреть, как же она выглядела вчера вечером, когда поцеловала ему руку, посмотреть, нравилась ли она ему тогда. Перед зеркалом она приникала губами к руке, склоняясь над ней, так ей было трудно себя увидеть, но она старалась изо всех сил, закатывая глаза. Или же она перед зеркалом повторяла фразы, которые говорила накануне. Храни меня, храни меня всегда, говорила она, и эти слова вдохновляли ее. А еще она приспускала пеньюар и смотрела в зеркало на свои груди, те груди, которые он будет целовать сегодня вечером.