Альбер Коэн - Любовь властелина

Михаэль прикрыл глаза в знак отрицания, вновь открыл их, добавил в свою водяную трубку горящих угольков, мощно вдохнул и выдохнул неспешно, величественно наблюдая за колечками дыма.

— Говори же, прекрати эти глупости, уже тысячу лет тебя прошу! — гаркнул Проглот. — Смерти моей хочешь, так честно и скажи. Ты что же, думаешь, я похож на человека, который надолго смирится с жизнью, когда знает, что другой знает что-то, чего он не знает?

— А я-то, бедненький, знаю-таки еще меньше! — сказал Соломон. — Одно я знаю, бедная я жертва обстоятельств, что сегодня утром еще был себе в Афинах, в вашей приятнейшей компании и готов был уже отправиться в Пирей, порт Афин, и оттуда уже на наш родной остров, несравненную Кефалонию, да будет она благословенна, а также к моей обожаемой несравненной супруге, да будет и она благословенна, мечтая скорее поцеловать ее после стольких путешествий в столькие страны, и тут уважаемый Салтиель внезапно пожелал, в порыве нежной привязанности, вновь увидеть господина Солаля, внука души его, и этот любящий дядюшка, соответственно, приказал немедленно мчаться навстречу ветрам и облакам! Ну, что ж, Соломон, подчинись! Подчинись, о несчастный, и откажись от дивного свидания с супругой!

— Хорошо сказано, малявка, — отметил Проглот. — Напомню тебе, что твоя супруга имеет один-единственный зуб, он, правда, крепкий и красивый, не поспоришь. Однако продолжай лепетать, мне стало интересно!

— И вот, сорванный, как цветок, не успев даже предаться радостям угренней молитвы в синагоге, я был вынужден, рискуя жизнью, мчаться галопом на летающей машине в эту ужасную Женеву! И вот сейчас я в какой-то глуши, вокруг хоть глаз выколи, я могу схватить ангину от холодного вечернего воздуха и, причем, ничего-таки не понимаю, за что такая немилость? О, Михаэль, о, кузен из того же колена, о, такой же Солаль, как и я, бойся же, что и я угасну в объятиях ангела смерти! О, друг, сжалься, проясни мое неведение, объясни мне хотя бы одно малюсенькое объяснение! — завершил Соломон, сжав кулачки и снизу вверх глядя на Михаэля, который зевнул, чтобы показать, что тот делает из мухи слона.

— Помолчи, — сказал Проглот, отодвигая маленького человечка, — помолчи, ты, маковое зернышко, дырка от макаронины! А ты, Михаэль, слушай сюда! Что за непонятная жестокость? Тебе меня что, не жалко или как? Не хватит ли горя и злоключений, которые меня постигли в Лондоне по вине одной высокопоставленной особы? Разве ж я мало страдал с тех пор, как ноги принесли меня на родину Вильгельма Телля? А мало мне, ты считаешь, выпало страданий, когда, едва выбравшись из летающего снаряда, покоряющего небеса, мы заметили, что Салтиель, наш дорогой кузен, совсем пожелтел с лица, и мы-таки вынуждены были его положить в лучшую клинику Женевы, пятьдесят франков в день содержание плюс дикие счета какого-то придурковатого доктора медицины?

— И бедный дядя нам велел скрывать его болезнь от господина племянника, чтобы не волновать того, но, наоборот, рассказать ему, что дела задержали его в Афинах, вот уж хорошо придумал!

— Заткни дышло, о, бессмысленный ноготь на мизинце или даже обрезок этого ногтя! — предложил Соломону Проглот. — Дай же сказать более красноречивому, способному на рассуждения. Из чего я продолжаю аргументировать, положа руку на сердце. Я остановился на рассказе о моих страданиях. О, Михаэль, о, доподлинный бенгальский тигр, вновь спрашиваю тебя, не хватит ли мне страданий? А мало нам еще и унижений, когда, придя на прием к племяннику Салтиеля только в восемь часов вечера и сообщив ему героическую выдумку Салтиеля про то, почему он остался в Афинах, мы были отправлены вон вышеупомянутым племянником, только я, Маттатиас и Соломон, а ты получил невероятное предпочтение остаться с ним, тогда как отверженный пария, пристыженный донельзя, раздираемый незаслуженным унижением, которое погрузило мое сердце в черную грязь, я с этими двумя вышел, сокрушаясь и ожидая твоего, как мы надеялись, скорого и дружественного возвращения в отеле, лишенном водопровода, где мы ждали тебя, сделав каких-никаких покупок, как для нас, так и для тебя, напитков там свыше меры, вкуснейших съестных припасов, у правоверного иудея-бакалейщика и владельца домовой кухни родом из Салоники, который открыт до полуночи, у которого я всегда покупаю с размахом и плачу щедрой рукой, не считаясь с расходами, ибо смерть моя всегда представляется мне, с агонией и судорогами, удушьем, царапаньем груди и всяческими стонами, и я плюю на золотые монеты, последовательно и как частное лицо, и вот я купил у него, как уже говорил, кучу готовых блюд, включая туда свежайшие кальмары, только что прибывшие прямо из Марселя, которые он поджарил во фритюре в моем присутствии! Хрустящие такие кальмарчики, и будто говорят: давайте, съешьте-ка нас, о, славные люди! А мало тебе того, что я проявил неслыханное благородство и, невзирая на мучительный голод, решил подождать тебя, чтобы съесть их в твоей компании, со всей дружественностью родства! И наконец, четвертое: мало ли я вытерпел тогда, когда ты вернулся в отель только к четверти десятого, я все это время истекал кровью от голода и любопытства, и вот, когда я учтиво и доброжелательно спросил тебя о причине столь странного опоздания, ты нанес новый урон моему положению, заслугам и чести, нагло ответив мне, что ты совершил небольшую прогулку с племянником Салтиеля, назойливо лишив нас возможности знать подробности и пнув ногой мое достоинство! О, незаслуженное обхождение! О, злая судьба! О, покойная матушка, зачем вы произвели меня на свет?

Как великий трагический актер, он поднес ладонь к вспотевшему лбу, чтобы справиться с огорчением.

— Ты хорошо говоришь, о, ученый, — сказал Соломон.

— Не то чтобы я этого не знал, значит, продолжаю свою торжественную речь. Что же случилось, о, Михаэль? Ты призвал нас сопровождать тебя в некой секретной миссии, суть которой ты бесчеловечно отказываешься раскрыть нам, несмотря на мои трогательные мольбы, обещая все же объяснить нам, в чем дело, на месте осуществления замысла. Я кротко согласился. Более того, я униженно склонился и терпеливо выдержал твои сборы, все эти прихорашивания и одеколоны, и дурацкие песни про любовь, и намазывание венгерской помадой твоих крашеных усов, и их фиксацию с помощью специальной тонкой сетки, дурацким образом подвешенной к ушам на довольно долгое время.

— Умерь свой пыл, сделай милость, я тебя не слышу, — сказал Михаэль.

— Это все от волнения, дорогой мой. Короче, мы отправились в путь, захватив с собой все съестные припасы и рассчитывая дружески перекусить после того, как нам откроют секрет!

— Я все это знаю, зачем ты мне все это рассказываешь?