Альбер Коэн - Любовь властелина

— Это вступление, необходимая часть всякой торжественной речи, квинтэссенция красноречия и основной постулат ораторского искусства! Так вот, взяв с собой еще не использованные припасы, мы последовали за тобой в этой самодвижущейся повозке, а я еще прихватил к тому же мою морскую подзорную трубу из Лондона, громоздкую, но захваченную на всякий случай, поскольку неизвестна была цель ночного путешествия! И вот, как верный, хотя и пораженный до глубины души друг, черпая силы в твоем обещании все объяснить в свое время, я терпел, что ничего не могу понять и зачем эта машина с лошадиными силами несет меня, урча, в место, называемое Бельвю, где находится, как ты нам объяснил, а ты вроде как знаешь все, что касается всяких обстоятельств и перипетий племянника Салтиеля, так вот где находится один из его замков, чтоб я так жил. Там, протянув заспанному слуге записку от его превосходительства, ты открыл дверь конюшни, откуда вывел в непреклонной немоте своей двух превосходных, хотя и лишенных разума лошадей, и на наших бесправных глазах так же безмолвно и без какого бы то ни было сочувствия к моим страданиям, и ты сел на одну лошадь и взял другую под уздцы, о язычник, и ты приказал человеку на наемной машине ехать впереди и везти нас, в том числе и твой кальян, в это место, где мы сейчас и есть. Ладно, друг, теперь, когда мы здесь, я трублю в рог, чтоб напомнить тебе о твоей клятве! Давай, объяснись! Объясни, что делаю я здесь, не зная сути своего замысла, более бесполезный, чем полномочный министр, более бессмысленный, чем посол! Ну что, правдивый рассказ о моих мучениях не сумел тебя поколебать, разжалобить и обезоружить?

Закрыв глаза, он испустил вздох, как достигший финиша бегун, протянул царственную руку к Соломону, требуя носовой платок, вытер пот со своей раздвоенной бороды, расстегнул пальто, чтобы промокнуть ручьи пота на поросшей седым волосом груди, и положил платок в карман. Гордый своей речью и впечатлением, которое она произвела на раскрывших рты кузенов, он скрестил руки на груди и повернулся к Михаэлю с мужественной улыбкой.

— Поведав вкратце мои основные аргументы, я перехожу от филиппики к заключительной части речи, изменив регистр голоса и сделав его нежнее. Дорогой и любимый Михаэль, друг моего сердца, о сын благородной нации, ответь на мою ласковую просьбу и сохрани отца его дорогим деточкам! Знаешь ли ты, что неразрешимая загадка, угнездившись в мозгу, производит там смертельно опасную турбуленцию, называемую менингитом? Что же тогда будет с бедными сиротками, лишившимися обожаемого папочки? О, слезы, о, рыдания, о, детское горе! Соответственно, хочешь ли ты, дорогой мой, чтобы вдали от двух остальных, если тебе так угодно, конфиденциально и дружески, во взаимном излиянии сердец, мы обсудили твою миссию, и ты мог бы воспользоваться моими просвещенными советами и острым умом, а я мог достаточно поговорить о прекрасном секрете, дабы он ласкал мне горло и услаждал язык? Условившись при этом конечно же, что сей дорогой секрет, подаренный мне в дружеской привязанности, я унесу с собой в могилу, клянусь честью! А теперь услышь-таки мое слово, о, янычар! Я твой друг и кузен уже более пяти десятков лет, и я люблю тебя бесконечной любовью, но если ты не откроешь нам, по крайней мере, мне, цели нашего присутствия в этом ночном пустынном месте и еще, почему здесь эти лошади и почему ожидает это авто, знай, что сначала я умру от неудовлетворенного любопытства, что само по себе печально и, притом, ты вовсе не имеешь права заставить меня погибнуть во цвете лет! Знай еще, о, абиссинский лев, что мой призрак будет являться, леденя твою кровь, и к тому же я отправлю два анонимных письма, одно на имя капитана таможенников в Кефалонии, рассказывающих о твоей контрабандной деятельности, другое генеральному христианскому прокурору нашего любимого острова, излагающее без прикрас твои амурные дела с его дочкой, что приведет тебя на эшафот, а я буду поедать конфетки, пока тебе будут рубить голову, и знай еще, что я слова с тобой не скажу до конца твоих дней! Итак, что мы здесь делаем и с какого перепугу все это светопредставление?

— Давай, рассказывай, — сказал Маттатиас.

— Ведь в нашей природе любознательность и желание раскрыть любую тайну, — добавил Соломон.

Объяснив таким образом ситуацию с точки зрения здравого смысла, маленький человечек занялся заботами о своем здоровье. Для этого он поднял воротник овечьей шубки, чтобы прикрыть драгоценное горлышко, завязал два больших носовых платка вокруг рыжего веснушчатого личика и преобразил себя тем самым в малюсенького туарега; все эти предосторожности он совершил, дабы предохранить себя от ночной свежести, способствующей развитию воспалений ротовой полости. Удостоверившись наконец, что его земной путь будет достаточно долгим, он с интересом стал следить за дальнейшим развитием событий, изобразив на лице любезную улыбку и благоразумно сложив ручки за спиной, но при этом не выпуская из вида окрестную траву, предположительно кишащую гадюками.

— Убей меня, — возопил Проглот, упав внезапно на колени. — Удави меня, дорогой Михаэль, но-таки не молчи! Да, вот, сожми мою шею, я ее тебе вверяю, — продолжал он, по-прежнему стоя на коленях, высоко задрав подбородок и демонстрируя горло. — Удави меня, друг, удави, но в момент познания истины! Поскольку этот нераскрытый секрет кружит мне голову и желчь бежит по жилах, и я делаюсь слабее, чем нерожденный младенчик! О, Михаэль, погляди на своего дорогого друга, который на коленях надеется на твое милосердие!

Дрожа от искренней страсти, он ожидал смерти в умоляющей позе, молитвенно сложив руки и по-прежнему выставив горло, сам потрясенный своей жертвой, но при этом поглядывая, какой эффект он произвел на трех зрителей. После долгого молчания Михаэль встал, вытащил из-за широкого пояса дамасский кинжал, проверил ногтем лезвие и показал его кузенам.

— Дорогие мои братья, — сказал он, — это лезвие отличного качества и очень острое, особенно на конце. Тот, кто осмелится попытаться выследить меня в моем тайном походе, узнает это на своей шкуре. Так что, если в намерения одного из вас входит за мной шпионить, сначала пусть последний раз помолится нашему Господу.

Сказав так, он убрал нож, достал из своей расшитой золотом куртки сложенную вчетверо записку, благоговейно поцеловал ее, чтобы подпустить таинственности и усилить любопытство кузенов. Затем, держа ее в руке, он направился, высокий, крупный, беспечной походочкой прирожденного соблазнителя к вилле Дэмов, пока Проглот, встав с колен и воздев к небу кулак, обильно и виртуозно поливал его проклятиями, желая ему помимо прочего жить до ста лет, но ослепнуть и тогда тщетно взывать о милостыне у своих выродков.