Альбер Коэн - Любовь властелина

Двести франков в день как минимум, а может, и больше, совершеннейшая квартира с шикарной гостиной, а Канакис говорит еще и со столовой, но это не так, он просто хотел показать осведомленность, но все же квартира, и в таком роскошном дворце, наверное, все же больше двух сотен в день включая дополнительные расходы, а они в таком дворце не маленькие, завтраки в ресторане, прачечная там, парикмахер — всем чаевые, и еще содержание личного слуги и шофера, слуга-аннамит в белой куртке, очень шикарно выглядит, короче, все вместе получается ого, потом посчитаю на свежую голову, ясно, что он может себе это позволить с его-то жалованьем, представь себе, счет из ресторана он подписал, даже не заглянув в него, и сотенный билет метрдотелю в качестве чаевых, ты представляешь, в целом этот ужин внизу в ресторане прошел неплохо, но вообще-то, может быть, Канакис и прав, там у него есть столовая, а тогда почему в ресторане, очевидно, для двух человек так удобнее, и обслуживают быстрее, может, его столовая предназначена только для больших официальных приемов, ну в общем хорошо прошел ужин, он нормально воспринял, когда я сказал ему про мигрень и что она очень сожалеет, что не смогла прийти, он мог оскорбиться, но нет, он посмотрел на меня с улыбкой, сказал, ну конечно, что это интересно могло означать, ну в общем все хорошо прошло, ужин шик-блеск, но я был не в духе и не воспользовался возможностями, он, надо сказать, был со мной необыкновенно мил, даже эта идея оставить меня одного и пойти переодеться в домашнее платье, это было, как бы так выразиться, оригинально, да, согласен, но, с другой стороны, это так мило, вроде как доверительно, он со мной обращается по-приятельски, а до этого внизу все эти любезности, люблю ли я это или предпочитаю то, и ужин для гурманов, сунершик, высокая кулинария, надо дать ему реванш, после приезда из миссии немедленно приглашу его на ужин, ну в общем посмотрим, будет время подумать, я, пока его ждал, объелся, это он виноват, он заказал так много, а ел один я, он курил и пил шампанское, а я ел из вежливости, что было делать.

Да, так просто мне это не сойдет с рук, там была икра, и поджарка, и перепелки во фритюре, и еще к тому же седло косули, в общем, все что надо. По сути дела, пришлось так много съесть из-за молчания за столом. Если бы она тоже была за столом, это, конечно, оживило бы беседу. И потом, от волнения он плохо жевал. Да, в вагоне нужно сразу принять соды, у него есть в маленькой аптечке, а у проводника попросить бутылочку минеральной воды. Конечно, не надо было ей говорить, что она злая женщина, а тем более проклинать. Он явно перегнул палку. Все-таки она женщина, у нее свои капризы, настроения, может, она плохо себя чувствовала, опять «дракон», как она это называет. Ладно, он ей напишет ласковое письмо из Парижа. Да, внизу они сидели в этой проклятой тишине, но когда они поднялись в номер, зам генсека сделался любезен, начал болтать. Так славно он рассказывал о своей родине. Как-то странно это — родиться в Кефалонии.

Самое потрясающее, старик, было, когда он сказал мне, что мы можем поехать туда вместе.

Вот это уже можно считать дружескими отношениями! Если когда — нибудь эта поездка состоится, он сможет поговорить с ним о реорганизации отдела, рассказать ему о том, что никуда не годится, прежде всего это касается документации. Когда оба валяются на пляже и смотрят на море, задача значительно упрощается. На морском песочке он легко смог бы поведать ему и то, что он думает по поводу Веве, отсутствие динамизма и тому подобная критика, и вот они с боссом как добрые приятели загорают на солнышке. Доверие, душевная близость, никакого административного неравенства. Все разговоры в личном ключе, а как вы думали. Да, что-то долго он переодевается в домашнее. Когда он вернется, нужно быть уверенным в себе и изо всех сил стараться блистать. Но что касается Пикассо, нужно не спешить, прощупать почву, сказать одновременно что-нибудь плохое и что-нибудь хорошее и дальше действовать в соответствии с реакцией босса. В случае провала отказаться от трех выученных фраз из журнала. Все-таки как мило со стороны босса было предположить, что они вместе будут купаться в Кефалонии. Какая приятная картина: важная шишка и простой чиновник ранга «А» вместе плескаются в море, шутят, смеются! Потом, растянувшись на горячем песке, как добрые приятели, беседуют, пропуская между пальцами струйки песка.

— А после такого — уж точно угодишь в советники, я тебе гарантирую.

Он встал, потрясенный видом величественного черного шелкового халата до пят, до самых босых ног, обутых в мягкие шлепанцы, неплотно запахнутого на голой груди. Повинуясь жесту Солаля, он снова сел в кресло, очарованный и неестественный, сглатывающий слюну с тихим почтительным шумом, не знающий, куда девать ноги, а в это время слуга-аннамит с улыбкой на смуглом лице подал кофе и коньяк. Чтобы как-то объяснимей стало молчание, молодой чиновник вцепился в чашку и начал вежливо пить, стараясь не произвести при этом никаких звуков. Затем он взял молча предложенную ему сигарету, дрожа, зажег ее, время от времени украдкой поглядывая на хозяина, который терзал янтарные четки. Что произошло? Почему он замолчал? Только что был такой разговорчивый, а теперь ни слова.

Парализованный молчанием, ужасающим доказательством того, что начальнику с ним скучно, Адриан Дэм не нашелся ничего сказать и поэтому просто улыбнулся. О, эта жалкая застывшая улыбка, спасение и последнее прибежище слабых, желающих понравиться и добиться милости, неизменная женственная улыбка, в которой он даже не отдавал себе отчета, улыбка, которая была одновременно демонстрацией осознания своей подчиненной роли, и готовности услужить, и признаком удовольствия, получаемого от общества начальника, даже если он молчит. Он улыбался, и он был несчастен. Чтобы обезвредить молчание, наполнить его смыслом, а может быть, чтобы обрести естественность и душевное равновесие, а может, чтобы набраться храбрости и найти наконец что сказать, он проглотил свой коньяк одним махом, по-русски, и от этого закашлялся. Господи, о чем же поговорить? О Прусте уже поговорили внизу, о Моцарте и Вермеере тоже. О Пикассо он не решится, это слишком рискованно. Он не помнил ни одной из тем для беседы, которые были у него скрупулезно выписаны на маленький листок и пронумерованы. Он сморщился, как будто страдал запором, тщась как-то оживить свою память, но все было напрасно. Положив руку на бедро, он нащупал спасительный листок, ощутил его существование, его шуршание в кармане смокинга; но как достать его так, чтоб это было незаметно? Сказать, что хотел бы пойти помыть руки, и там незаметно прочитать. Нет, неудобно, это выглядело бы вульгарно. Тишина была ужасающей, давящей, он ощущал себя ответственным за нее. Изучив с глубокомысленным видом дно своего бокала, он осмелился бросить взгляд на начальство.