Альбер Коэн - Любовь властелина

Если у меня имеются необходимые длина, вес и набор отростков, она становится ангелом, жрицей любви, святой. Но если их нет, горе мне! Будь я хоть кладезь доброты и ума, обожай ее страстно, но при этом могу ей предложить только сто пятьдесят сантиметров плоти, ее бессмертная душа на это не клюнет, и она никогда не полюбит меня своей бессмертной душой, никогда не будет для меня ангелом, героиней, готовой на всевозможные жертвы.

Вот посмотрите брачные объявления, обратите внимание, какое значение эти юные идеалистки придают количеству сантиметров у того господина, которого они ищут. Эй вы там, кричат эти объявления, нам нужно не меньше ста семидесяти сантиметров плоти, и чтобы она еще была загорелой! А если несчастный располагает маленькой длиной, они плюют на него. То есть, если бы у меня были только эти злосчастные сто пятьдесят сантиметров, но я все равно решусь высказать ей свою самую искреннюю и преданную любовь, она превратится в бездушное животное и с отвращением окинет презрительным взглядом мою коротковатость.

Да, мадам, на какие-то тридцать пять сантиметров плоти меньше, и ей уже наплевать на мою душу, она никогда не бросится заслонить меня от нули гангстера. А вот, допустим, если я, будучи вышеозначенным гением, лишен маленьких костяшек во рту! Высокодуховные дамы так дорожат этими костяшками! Они без ума от невидимых сущностей, но костяные штучки во рту должны быть видимыми! — вскричал он радостно, но с печалью в глазах. — И им их надо много! В любом случае уж передние резцы должны быть в комплекте! Если двух или трех недостает, эти ангельские создания не могут оценить моих высоких моральных качеств, и их душа не откликается! Двумя или тремя отросточками в несколько миллиметров длиной меньше — и я пропащий человек, я одинок и недостоин любви! И если я осмеливаюсь сказать ей о своей любви, она бросает мне в лицо стакан, надеясь лишить меня глаза! Как, говорит она мне, у тебя во рту нет нужных отросточков и ты при этом осмеливаешься меня любить? Вон отсюда, презренный, пинком под зад! То есть необязательно быть добрым, необязательно быть умным — только казаться, — но необходимо весить нужное число килограмм и быть оснащенным дробильно-крошильными устройствами.

И тогда я вас спрашиваю: какое значение может иметь чувство, зависящее от полудюжины костяшек, самые длинные из которых не больше пары сантиметров? Что, я кощунствую? А полюбила бы Джульетта Ромео, если бы у Ромео не было четырех передних резцов и во рту зияла бы черная дыра? Нет! А у него при этом была бы такая же душа, такие же моральные качества. Так что же они все время талдычат мне о том, что важней всего — душа и моральные качества?

Какой же я наивный, что так на этом настаиваю! Они-то все это хорошо знают. Единственное, чего они хотят, — не называть вещи своими именами, словно фальшивомонетчицы, подменять правду высокопарными словами, моими личными врагами, и вместо «сто восемьдесят» и «отростки» они говорят «величественная осанка» и «ослепительная улыбка»! Так что впору замолчать и перестать меня презирать, и прекратить шипеть про себя, что я подлый материалист! Подлый здесь вовсе не тот, кто таковым кажется!

И ничего-то эти милашки не упустят. При первой встрече, щебеча о «Цветочках» святого Франциска Ассизского, они изучают тебя и выносят свой приговор. Не подавая виду, они все отмечают, в том числе количество и качество отростков во рту, и если одного или двух не хватает, тебе конец! Конец тебе, друг мой! Наоборот, если ты вполне съедобен, они с первого взгляда определяют, что глаза у тебя карие, но отдают в зелень и с золотыми искорками — ты сам об этом даже и не подозревал. Наблюдальщицы высокого класса, да.

И это еще не все, они не довольствуются осмотром лица! Им надо все без остатка! При первой встрече они своими ангельскими голубыми глазами разденут тебя так, что ты об этом даже не догадаешься, да они и сами об этом не догадываются, потому что никогда не признаются себе в своем тайном разглядывании. К этому мгновенному раздеванию прибегают все они, даже девственницы. Опытным взглядом специалиста они определяют, насколько ты мясист под одеждой, достаточно ли мускулист, широкая ли грудь, плоский ли живот, узкие ли бедра, нет ли жира. Если ты жирен, даже слегка, тебе конец. Два или три безобидных лишних фунта жира на животе — и ты им не интересен, они тебя не хотят!

К тому же эти цепкие маленькие следовательницы, желающие тратить на тебя свой пыл, четко при этом изучив ситуацию, заводят разговор на столь изысканные темы, как природа и птички, чтобы выпытать у тебя незаметно, способен ли ты на мощные движения телом, и заставить признаться, любишь ли ты прогулки и спорт. Так самка маленького насекомого, толкунчика, тратит на самца свой пыл, только если он может доказать свою спортивность! И вот бедный малый вынужден пошевеливаться, чтобы носить на спине шарик уж я не знаю из чего, в три раза больше, чем он сам. Это доподлинный факт! И если они узнают, что ты занимаешься конным спортом, или альпинизмом, или водными лыжами, это гарантия, и они радостно смакуют тебя, уверенные в твоих способностях к борьбе и к воспроизводству. Но конечно же, обладая возвышенной душой, поскольку происходят из славной буржуазии, они воздерживаются от низменных мыслей. Они их маскируют благородными словами, вместо «плоский живот» и «производитель» говорят, что в тебе есть обаяние. Благородство зависит от терминологии.

Ужасно. Потому что эта красота, которую они все жаждут, хлопая глазами, эта мужественная красота, то есть высокий рост, крепкие мускулы и острые зубы, эта красота, свидетельствует прежде всего о молодости и здоровье, а значит, о физической силе, способности сражаться и причинять вред, и доказательством этой силы, ее апогеем, сутью и глубинным секретом и является способность убивать, древняя власть каменного века, именно этой власти ищет подсознательное нежных созданий, богобоязненных и интеллектуальных. Отсюда их страсть к кадровым офицерам. Короче, чтобы они влюбились, им надо почувствовать во мне возможного убийцу, способного защитить ее. Что? Говорите, я разрешаю.

— Почему бы вам не признаться в любви старухе-горбунье.

— Ха-ха, она умничает! Почему? Да потому, что я ужасный самец! Когда волосатый зверь плотояден, я понимаю. Но они, я так в них верил, они, такие чистые, — их я не понимаю! Они, с их взглядами, с их благородными жестами, с их стыдливостью, бесконечно доказывают мне, что им нужна красота, чтобы они полюбили меня, и одно лишь чувство остается божественным на этой земле — моя мука, от которой я подыхаю! Я не могу их понять, потому что у меня не получается не уважать их! Таков уж я, извечный сын, рожденный женщиной. И мне стыдно за них, когда они смотрят на меня, и измеряют меня, и взвешивают, и глазами, да-да, глазами обнюхивают мой панцирь, определяя его устройство, мне стыдно, когда я вижу их взгляды, которые внезапно становятся заинтересованными и серьезными, оценившими мою мясистость, стыдно за них, когда я обнаруживаю, что они очарованы моей улыбкой — уже заранее открытой частью моего скелета.