Николас Дикнер - В поисках утраченного

— Позвольте напомнить, что прошлым летом вы прервали рыбную ловлю, чтобы покопаться в мусорных корзинах библиотеки.

— Вы правы. Это просто подходящий образ для выражения безмятежности лета. Озеро, форель, москиты.

— Вы никогда не путешествуете?

— Я не люблю путешествовать в одиночестве.

— Мне казалось, что вы женаты, — удивленно сказал Ноа.

— Разведен, естественно. Никто, кроме разведенного мужчины или чокнутого холостяка, не отправился бы на необитаемый остров на Лоуэр-Норт-Шор, чтобы ковыряться в земле. А как насчет вас? У вас есть подружка?

— Нет. Ни подружки, ни семьи. Моя мать живет в трейлере и никогда не остается на одном месте больше двух недель. В это время года она, вероятно, в Банфе. Или Уайтхорсе.

— Ни сестер, ни братьев?

— Нет, насколько мне известно.

— А ваш отец?

— Мой отец? С ним еще хуже, чем с матерью. Он работал на грузовых судах. Не мог усидеть на одном месте. Когда мы в последний раз получили от него известие, он жил на Аляске. Думаю, обосновался на маленьком алеутском острове.

— Странный выбор.

— Не хуже, чем остров Стивенсон.

Наступило недолгое молчание, перемежаемое лишь жужжанием москитов. Оба археолога погрузились в свои думы. Наконец Томас Сен-Лоран делает большой глоток виски и перебрасывает фляжку Ноа.

— Я знаю, о чем вы думаете. Вы хотели написать магистерскую диссертацию по мусорным свалкам и теперь сожалеете о том, что передумали.

— Я не передумал. Вы отказались поддержать мой проект.

— Правда, — признает Сен-Лоран и добавляет в свое оправдание: — Я хотел избавить вас от разочарований. Я мог бы позволить вам набросать черновик проекта. Комиссия отвергла бы его, а вы бы зря потратили три месяца и оказались бы в тупике.

— Не переживайте, — спокойно говорит Ноа, делая еще один глоток виски. — Я ни в чем вас не виню.

Сен-Лоран подает сигнал, что хотел бы вернуть свой виски. И опять отхлебывает из фляжки.

— Я прекрасно вас понимаю. Я тоже чувствую, что оказался не в том месте. Здесь так же скучно, как на рыбалке. Я предпочел бы провести лето на свалке Майороне. Вот это испытание! Вы когда-нибудь пытались получить разрешение на раскопки на свалке? Это настоящий бег с препятствиями. Чиновники не доверяют археологам. Они предпочитают охотников за сокровищами.

— Охотников за сокровищами?

— Фирмы, занимающиеся роскошным мусором. Большинство из них разбирает старые компьютеры и отделяет металл. Они называют это утилизацией.

Сен-Лоран вздыхает, делает маленький глоток виски и отдает фляжку Ноа.

— Дело в том, что утилизация компьютеров зашла в тупик. Из одной тонны печатных плат можно извлечь несколько унций золота, и, чтобы дело приносило прибыль, необходимо перерабатывать огромные объемы сырья. Приходится разделять схемы, процессоры, провода, жесткие диски, корпуса. И в результате вы остаетесь с тоннами токсичного мусора. Здесь нелегко получить прибыль. Слишком многоступенчатый процесс, слишком много опасных отходов. Поэтому вы закрываете глаза на Базельскую конвенцию и экспортируете свой электронный мусор в Азию.

— Базельская конвенция? Что это?

— Разве вы не посещали мой курс «Археология и международная политика»?

— Это было довольно давно.

— Базельская конвенция регулирует трансграничную перевозку и переработку опасных отходов. В теории она запрещает индустриально развитым странам экспортировать свои отходы в страны третьего мира. Договор был ратифицирован в 1985 году, за несколько лет до падения Берлинской стены. Ситуация назрела. Как только упал железный занавес, Западная Европа начала экспортировать свои избыточные отходы в Польшу, Болгарию, на Украину.

— Поверить не могу, что они экспортируют мусор!

— Свалки переполнены. Вы слышали о Фреш-Киллз?

— Это свалка в Нью-Йорке, верно?

— Главная свалка Нью-Йорка. Двенадцать квадратных километров, годовой прирост более 4 миллионов тонн мусора, ежедневные испарения — 2600 тонн метана. В 1990 году Уильям Ратье хотел побурить на Фреш-Киллз. Он взял в аренду бур и пробурил мусор. На глубине сто футов течение времени замедляется. Ни кислорода, ни бактерий, ни биодеградации. Его команда подняла на поверхность прекрасно сохранившийся кочан салата-латука, датируемый 1984 годом. Он выглядел так, будто его выбросили на помойку несколько дней назад.

Ноа перебрасывает профессору фляжку с виски. Не позволяя отвлечь себя этим алкогольным настольным теннисом, Том Сен-Лоран продолжает лекцию:

— Чтобы совершить путешествие во времени, как тот кочан латука, Ратье пришлось получать разрешения на раскопки, самому добывать бурильную и другие машины, нанимать квалифицированных рабочих и помощников для сортировки артефактов. Ибо министерство культуры не считает затраты на кочан салата-латука эффективными. Для них это просто растение с низким политическим потенциалом.

Сен-Лоран умолкает, мрачно обследует дно фляжки и наконец бормочет:

— Пустая.

Он тянется к ящику, достает непочатую бутылку «Катти Сарк» и пытается наполнить фляжку, однако от выпитого виски его движения стали неуверенными. Он хмурится.

— Я лучше, чем кто-либо другой, понимаю, что с нашими пластиковыми мешками, набитыми гумусом, мы похожи на банду тупиц. Однако истина состоит в том, что мы опережаем наше время. Археология — наука будущего. Каждый старый Ай-би-эм, попадающий на свалку, превращается в артефакт. Артефакты — основные продукты нашей цивилизации. Когда все компьютерные гении станут безработными, нам хватит работы на миллионы лет. В этом фундаментальный парадокс археологии. Наша наука достигнет кульминации в конце света.

Томас Сен-Лоран каким-то чудом завершает транспортировку виски из бутылки во фляжку, не пролив ни капли бесценного напитка. Он надежно завинчивает пробку бутылки, возвращает ее на место и, подняв фляжку, обращается к Ноа:

— А пока самое лучшее лекарство — терпение.

ИЗ ВСЕХ РЫБ, проходящих через руки Джойс в лавке Шанагана, — от крохотной мойвы до голубой макрели, зимнего ската и меч-рыбы, через величественного северного синего тунца — больше всех ей нравится камбала.

Эта непримечательная pleuronectida, не обладающая ни внушительными размерами, ни особой силой, несравненна в искусстве мимикрии. Плоский силуэт и сложная пигментация эпидермиса позволяют ей полностью сливаться с морским дном. Оставаясь неподвижной, она исчезает. Плавая, напоминает облачко песка, потревоженного течением.

У юной камбалы по глазу с каждой стороны головы. Когда камбала подрастает, ее левый глаз мигрирует на север и встречается с правым глазом. После этого, переставая видеть мрачную сторону своей жизни, она может смотреть только вверх, как будто допуская существование поверхности, а над ней — другого мира, неба, облаков, звезд.