Дуглас Кеннеди - Испытание правдой

Но я уже получила официальные извинения от школы, и этого было достаточно. Да и возмездие Джадсону казалось справедливым. Однако, когда журналист из «Пресс геральд» задал мне вопрос, испытала ли я удовольствие от его падения (тем более что теперь он был безработным), я ответила, что нужно быть глубоко безнравственным человеком, чтобы наслаждаться крахом чужой карьеры, пусть далее этот человек причинил тебе огромную личную травму.

Неужели я и впрямь чувствовала себя святой? Да нет, я просто устала, выдохлась после всего, что обрушилось на меня в последние месяцы, и была полностью согласна с Ритой (моим великим наставником по пиару), которая мудро подметила, что сейчас лучшая стратегия — быть великодушной и всепрощающей, и еще лучше — скрыться из виду, уйти в тень. Вот почему я отказалась от всех интервью (сделав исключение только для «Пресс геральд», поскольку это была моя местная газета) и заявила издателям и киношникам всех мастей, что мне совсем не интересно увидеть свою историю в твердом переплете или на малом экране. Я не усматривала в ней ничего выдающегося, достойного воплощения в художественных образах. Скорее это был катаклизм, который разрушил мой брак, едва не стоил карьеры и спровоцировал глубочайший конфликт с сыном.

Недели через три после того, как улеглись страсти вокруг шоу Хосе Джулиа, однажды утром зазвонил телефон, и я услышала голос Джеффа. Он говорил осторожно, слегка натянуто и официально. Но все-таки это был он. И он сам позвонил мне.

— Я просто хотел узнать, как ты там.

— Это были занятные две недели.

— Зато с хорошим финалом. Я смотрел шоу.

Я промолчала.

— Ты отлично держалась. И меня растрогал рассказ этого парня, Билли, когда он говорил, что ты согласилась везти Джадсона в Канаду только из страха, что он тебя сдаст и что нас с тобой разлучат.

Я ответила, осторожно подбирая слова:

— Как родитель, ты и сам знаешь, что ради детей пойдешь на что угодно.

Пауза. Потом Джефф сказал:

— Да, я это знаю.

Снова пауза Джефф продолжил:

— Наш священник отметил тебя в своей воскресной проповеди пару недель назад — говорил о том, что на деньги от компенсации ты создала фонд имени Лиззи, и о том, как ты проявила мужество, подставив другую щеку. Он сурово смотрел на нас с Шэннон, когда произносил эти слова.

— Понимаю.

— Она до сих пор злится на тебя из-за того интервью.

— Это ее право. А ты тоже злишься?

— Я чувствую… ну… свою вину, наверное.

— Понимаю.

— Это все, что ты можешь сказать, мам?

— А что еще я должна сказать?

— Я виноват, тебя это устроит? Я должен был тебе поверить, когда ты говорила мне, что он тебя шантажировал. Я не поверил. Я ошибался. Прости.

— Спасибо тебе за это.

Снова пауза.

— Мне пора, — сказал он. — Я звоню в перерыве между встречами. Я позвоню тебе скоро.

— Буду ждать, — сказала я.

Он действительно позвонил через три недели. Снова осторожное «Привет, как ты?», потом светская беседа, как будто ничего и не произошло. Было начало лета, и он спросил, какие у меня планы. Когда я сказала, что согласилась преподавать в летней школе Натаниэля Готорна, он выразил удивление.

— А что еще мне делать? — сказала я. — Мне нравится преподавать. Я рада, что у меня снова есть работа. И честно говоря, время заполнено продуктивно.

— Но ведь после всего, что произошло, тебе необходимо хорошенько отдохнуть…

— Нет, как раз после всего, что произошло, мне необходимо вернуться на работу. А ты и твоя семья? Куда собираетесь этим летом?

— У меня только неделя отпуска, и мы, наверное, проведем ее с родителями Шэннон в Кеннебанкпорте.

— Замечательно, — сказала я, далее не заикаясь насчет приглашения, хотя это место и находилось всего в часе езды от Портленда.

— Я бы хотел пригласить тебя, мам, — сказал он. — Но Шэннон еще не остыла…

— Ничего страшного, — тихо произнесла я.

— Я попытался образумить ее…

— Хорошо.

— Я уверен, со временем она успокоится.

— Хорошо.

Снова неловкая пауза.

— Ты когда-нибудь приедешь в Хартфорд? — спросил он.

— Ты знаешь, что нет. Но я тебе вот что скажу: если ты захочешь встретиться со мной, я буду очень рада.

— Это я и хотел услышать, — сказал он. — Спасибо.

С тех пор он звонил мне раз в неделю. Всегда из офиса, всегда в «перерывах между встречами», но постепенно напряженность спадала. Мы не стали близки, мы не хохочем, мы по-прежнему начеку, мы все еще собираемся как-нибудь где-нибудь встретиться и поговорить. И хотя он держит меня в курсе всего, что происходит у моих внуков, он до сих пор так и не осчастливил меня приглашением навестить их, пусть и намекал не раз на то, что «находится в стадии переговоров с Шэннон» по этому вопросу.

— Дай мне немного времени, мам.

— Хорошо.

— Это не хорошо. Мне это не нравится. Я хочу это прекратить. Но проблема в том, что…

— Я знаю, в чем проблема, Джефф.

Однажды я все-таки вызвалась извиниться перед ней за свои комментарии — и, по настоянию Джеффа, написала ей очень короткую записку, в которой сказала, что мои слова в интервью были вырваны из контекста, но если я задела ее чувства, то искренне сожалею об этом. Через несколько дней позвонил Джефф, слегка смущенный, и сказал, что Шэннон «сочла извинения недостаточными».

— Что еще я могу сказать? — спросила я.

— Она считает, что тебе следовало быть более… м-м-м… пристыженной.

— Ты шутишь?

— Я просто передаю то, что она сказала…

— То, что я первой извинилась…

— Я знаю, знаю. И ты права. Но все-таки…

Последовавшее за этим молчание было красноречивее всяких слов. В семейной жизни мой сын оказался слабаком, подкаблучником.

— Я заставлю ее дать согласие на твой визит… — сказал он.

— Я в тебе не сомневаюсь.

— Отец приезжал на прошлой неделе.

— Понятно.

— Он приезжал один.

— Понятно.

— Вы что, совсем не общаетесь?

— Ты сам знаешь ответ на этот вопрос, Джефф.

И вот теперь Дэн пошел на контакт, а я хлопнула дверью, отказавшись от его предложения о совместной поездке в Бостон. Но почему я должна успокаивать его совесть? Я не была готова «просто дружить» с ним.

Вскоре моя обида на Дэна уступила место осознанию страшной реальности — завтра в полдень мне, возможно, предстоит узнать, что моя дочь мертва.

Я не могла заснуть. В какой-то момент я встала с постели и пошла в ее комнату. Здесь уже мало что напоминало о ее подростковых увлечениях. Но перед глазами вдруг отчетливо возник постер «Рамоунз», который занимал целую стену, когда Лиззи было тринадцать, а потом ему на смену пришли Спрингстин и «РЭМ». О восьмидесятых напоминал и проигрыватель компакт-дисков, который она купила взамен стереосистемы на деньги, заработанные бебиситтерством, — на этом проигрывателе она впервые дала мне послушать записи Ника Кейва («Он мой товарищ по депрессии»), И повсюду стояли книги. Лиззи всегда была фанатичным читателем, с ярко выраженным собственным мнением — и, пожалуй, единственная из всех, кого я знала, одолела «Радугу земного тяготения» [72] Роман Томаса Пинчона, американского писателя, одного из основателей «школы черного юмора», ведущего представителя постмодернистской литературы второй половины XX века. . Она постоянно открывала мне новых писателей. О Делилло она заговорила задолго до появления его романа «Изнанка мира», а писателей жесткого криминального жанра, таких как Пеликанос, читала, еще когда они были в тени. Я всегда надеялась, что, возможно, она и сама попробует себя в беллетристике, тем более что она много говорила об этом. Но ей не хватало необходимой усидчивости и дисциплины. Так же, как не хватило счастья.