Михаил Мамаев - Босфор

Пепельница была полна окурков и напоминала вскрытый череп курильщика.

Из кресла вскочил второй художник. Он был лохматый и рыжий.

Познакомились.

Я подошел к окну.

Солнце недавно зашло, и небо над городом еще светилось. На крыше соседнего дома, до которой, казалось, можно дотронуться, скучали чайки. Их было много, и они давали понять, что море рядом.

Стержень поставил на стол принесенную нами водку, достал стаканы.

Молча выпили.

— Как работается? — спросил Жан.

— Хорошо, — ответил Стержень. — Здесь не может хорошо не работаться.

— Почему? — удивился я.

— Не знаю, — сказал Стержень и вдруг завелся. — Здесь пишется, как в Париже! Когда-то Париж был кипящим и меняющимся, как теперь Стамбул. Изобретал рифмы и походки, пробовал наряды и наркотики… Появились Моне и Ренуар, Верлен и Аполлинер, Пикассо и Хемингуэй… Никакие традиции никто никогда не продолжал! Бред! Художник абсолютен, как абсент! Он начинается с пуговицы… Со своей верхней пуговицы, небрежно расстегнутой в строгом строю застегнутых до подбородка…

Стержень обвел зловещим взглядом присутствующих, словно проверяя, как застегнуты наши пуговицы. Успокоился и перевел дух.

Я понял, почему Жан дает им деньги. Умение красиво говорить — 50 % успеха. А то все 100…

— К сожалению, не особенно понимаю в этих делах, но, по-моему, грустно…

— Что именно? — не понял Стержень.

— Что у нас с вами не получается жить дома.

— Давайте выпьем за то, что у каждого есть родина, — сказал захмелевший Жан. — Просто за это…

Стержень и Жан вышли в соседнюю комнату. Им надо было обсудить дела.

— Я очень скучаю по России, — сказал Рыжий, когда мы остались одни. — А ты?

— Послушай, ведь ты художник, малыш, и тебе нужны переживания.

Рыжий заплакал. Он слишком много выпил.

— Сколько тебе лет? — спросил я.

— Двадцать девять, — ответил Рыжий.

Он был на два года старше. Но это ничего не значит. У мужчин после определенного возраста жизнь измеряется не количеством прожитых лет, а числом пережитых поражений. Мой отсчет начался не вчера. Его — не знаю.

Рыжий затих. Он спал, уронив голову на грудь и пуская пузыри.

Я поднялся по винтовой лестнице. Вот где они работали, Стержень и Рыжий.

В центре мансарды стоял большой подрамник, напоминавший скелет стула для великанов. Он был пуст.

«Где же картины? — подумал я, шаря взглядом по углам. — Где их прячут?»

Ветер шелестел, забираясь в студию сквозь фрамугу в стеклянном потолке. Перекатывая мусор. Тревожа огромное звездное небо над головой.

Там, я чувствовал, тоже кто-то жил, любил, заполнял мыслями пространство. Мучился, мечтая сделать что-то чертовски гениальное. Задирал голову, думая обо мне…

Или просто небо было зеркалом.

«К черту живопись! — решил я. — Жить!»

Спустился вниз и направился к двери.

— Куда ты? — окликнул Жан.

— Домой.

— Ждут?

Я улыбнулся.

— Очень!

— Погоди, отвезу.

— Брось. Возьму такси и превосходно доберусь.

— Мне это не сложно. Выпьем кофе и поедем.

Кофе пили молча, не зажигая свет.

Стержень спал на диване в углу.

Я был рад, что не надо поддерживать разговор. Иногда в темноте слова приобретают двойной смысл. Кто не прочь найти двусмысленность, легко находит.

Внизу тысячью огней шевелился город. Машин не было видно. Но яркий свет фар отражался от стен и темных окон, словно прорывался из-под земли.

Пил кофе и думал, как хорошо жить на свете.

Хорошо сидеть с незнакомыми людьми, не зная опасности.

Хорошо выходить в ночной город и не вслушиваться в тишину за спиной.

Хорошо не бояться темноты и яркого света, что в равной степени делают уязвимым…

И всегда чувствовать рядом спокойную водную гладь, соединяющую Европу с Азией. Или разделяющую — уж кому как…

Ехали медленно. Неоновые огни рекламы и блеск уличный фонарей пропитали воздух. Было весело дышать этой смесью…

Вошел через балконную дверь.

В квартире было темно.

Когда глаза привыкли, опустился на корточки возле Наташи.

Она спала, свернувшись калачиком, как обычно спят дети и щенки. Ресницы вздрагивали…

Заграбастал в баре бутылку и прокрался во двор.

Месяц над головой был настолько тонок, что напоминал подсвеченный золотой волос.

Захотелось обратиться с речью. Не знаю, к кому. Наверное, к Богу. Но я не видел его глаз и сомневался, услышит ли, и есть ли у него ром, и с чего лучше начать тост. Тогда я протянул стакан к звездам и залпом выпил.

«Какой, к черту, сон? — думал я. — Счастье! Вот оно! Вдыхаю и захлебываюсь, и не знаю, что с ним делать! Если сейчас лягу, то пропущу годы, тысячелетия этой отчаянной ночи и рассвета. Проснусь сосредоточенным и озабоченным, с лицом, что годится разве что для тренировки начинающим боксерам, чтобы воспитать беспощадность. А сейчас могу ни о чем не думать. Что может быть прекраснее?»

Над крышами запел муэдзин, дублированный десятком громкоговорителей на минаретах окрест…

Я запел вместе с ним и не услышал своего голоса. Тогда вздохнул и чуть не превратился в облако.

— Что за дьявол?

Попытался вспомнить что-нибудь из своей жизни. Но ничегошеньки не получилось.

Во мне больше не было памяти.

Жизнь началась секунду назад и через мгновение могла уйти!

Тогда, чтобы не сорвать глотку, признаваясь в любви этому сумасшедшему миру, я снова наполнил стакан, с благоговением наблюдая, как густой гордый ром с достоинством покидает бутылку, готовясь превратиться в частицу моей крови и моей радости…

Стали искать жилье.

Маклерские конторы в Турции называются кырал-ажанс. В России так могли назвать только вытрезвители…

За первый день осмотрели восемь вариантов.

Без вариантов!

Квартиры были или как для съемок в сериале «Умереть молодым в подвале», или как из задачника «Аренда дворцов: где украсть деньги?».

Агенты записывали наш телефон и обещали позвонить, когда подвернется подходящий вариант. Иногда они почти не понимали по-английски. Тогда я прибегал к нескольким душевным фразочкам на турецком, типа «Ваши добрые глаза позволяют нам надеяться…», или «Когда при встрече я увидел вас, и вы напомнили мне Гази Мустафу Кемаль-пашу [19] Более известен, как Мустафа Кемаль Ататюрк, 19 мая 1881 — 10 ноября 1938 — турецкий политик, первый президент Турецкой Республики, турецкий «Ленин» (авт.). …». Я позаботился заранее, попросив Жана перевести.

В одной конторе торчал старикан лет ста семидесяти. Он вел себя, как Иосиф Сталин на пенсии. Ерзал на стуле, задавал провокационные вопросы и, в конце концов, прямо спросил, едва удержавшись, чтобы не направить настольную лампу нам в глаза:

— Откуда вы?

— English, — ответила Наташа.